- Драка, драка! – слышу за спиною крик.
Из растворившейся двери дома появляется грузная фигура хозяина. Он подходит к дерущимся, растаскивает их по сторонам. Мужик, которого я держу, наконец, перестает дергаться, и я его отпускаю. Болит рука. Похоже, мужик укусил меня. Гермьян встрепан и зол, глаза налиты кровью, кровь капает из рассеченной брови.
- Никаких драк у меня на дворе, - говорит Мурмур и, несмотря на высокий голос, предупреждение звучит грозно.
- Он в альчики мухлевал, - возмущается битый Гермьяном мужик. На лице его расплывается огромный синяк, дыхание клокочет в груди. - Это не по обычаю.
Хозяин передергивает плечами, повторяет медленно, весомо:
- Никаких драк, я сказал. Хочешь блюсти обычай - ступай к стражам, а у меня обычай таков, чтоб постояльцы за постой рассчитаться могли. Вот выйдете за ворота, хоть поубивайте друг друга. А здесь мой дом, мой земля, драться здесь только я могу. И буду.
Он с хрустом сжимает пудовые кулачищи, и я не сомневаюсь, что будет, будет беспременно. Избитый Гермьяном мужик зло косится на своего обидчика, тот отвечает ему не менее злым взглядом. Мурмур смиряет обоих.
- Ну? Пожали друг другу руки и успокоились.
Под взглядом хозяина противники старательно изображают перемирие. Не сомневаюсь, что едва Мурмур уйдет, они тотчас продолжат начатое. О том же думает и хозяин.
- А теперь брысь со двора. Тьфу, напасть, еще и бабушкин кизил поломали!
Гермьян уходит первым, вскинув голову и роняя в пыль капли крови. Я иду следом. Нам в спину несется брань. Мой приятель вскидывается было вернуться, но Мурмур стоит незыблемо, и Гермьян осаживает назад.
- Пусть их брехают, - пытаюсь его унять.
- Вот еще пусть! Не пусть, - горячится Гермьян.
Уже в отведенных нам комнатах спрашиваю:
- Что ты с ними не поделил?
- Альчики. Они играли, ну я и подсел. Подумалось, вдруг в наваре останусь? Да разве с такими ж можно играть? Совсем дикие. Ну их, давай ложиться.
В открытое окно доносятся ожесточенные крики:
- Стопа! Бык! Стопа! Сковорода!
Гермьян крутится на постели, я слышу это даже из соседней комнаты, крутится долго. Что-то томит его. Наконец, не выдерживает:
- Иван, ты не спишь? Зачем ты за меня вступился?
- Чтоб мужик тебя не прирезал, - отвечаю. Право, чудные у него вопросы!
- А что тебе до меня за дело? Пусть бы прирезал, твоя-то какая беда? – поскольку я молчу, он продолжает, все больше распаляясь. – А ну как мужики доказали свою правду? Ну, что я мухлевал? Стал бы Мурмур на их сторону и пиши пропало: потащили бы нас к стражам, а те разбираться долго не любят. Раз - и все. И всех. До самого донышка выскребут, подчистую.
- Что выскребут?
- Ужели и впрямь не понимаешь? – он снижает голос до шепота, сквозь возбуждение холодком пробивается страх. - Наказанье-то за отступление от обычая – беспамятство. И вовсе не по доброй воле, кто ж добровольно в беспамятство пойдет? Стражи согласия не спрашивают, берут – и вся недолга, им обычай не писан, они сами ходячий обычай!
Из того сумбура, что он бормочет, у меня постепенно складывается понимание. Разом делаются ясным и бессонница его, и суета, и эти бестолковые расспросы.
- Вот как. Не знал. Хорошо, что ты мне растолковал.
- А знал бы – не вступился? – не унимается Гермьян.
- А ты разве мухлевал?
Слово липнет к языку, тянет гнильцой. Гадкое словечко!
- Да как бы я мог! – врет мой спутник.
Делаю вид, будто верю. Что такое мухлевать, я не помню, зато помню, как блестел нож в руке мужика: жадно, остро, алкая добычу. Я не сомневаюсь, что он оказался бы в Гермьяновой шее, коли я не вмешался. Тру укушенную руку. Смешно: звери лесные не кусали, псы бродячие не кусали, а человек, вон, вцепился.
- Вступился.
В отличие от Гермьяна, я не вру. Он долго молчит, и уже когда я думаю, что он наконец уснул, отзывается нехотя: