- Тогда, выходит, должок за мной. Ты, это, будет нужда какая, проси.
- О чем просить-то?
Это ему понятно, а я к нему в голову влезть не могу. Уж говорил бы, как есть, или спать не мешал.
- Да о всем.
- Обо всем?
- Ну, памяти твоей я, само собой, не верну. И как сыскать того, у кого она теперь, не ведаю. Ищи ветра в поле. А коли денег занять потребуется или морду кому набить…
Вот, значит, что такое долг. Денег занять или морду набить. Или я чего-то недопонял? Так зачем ждать, теперь и спрошу.
- А если не денег и не морду? Отдай мне счастливый день Хамзата!
Тишина. Знаю я, что у Гермьяна на уме.
- Ну, продай. Ты все равно собирался его продавать.
- Да зачем тебе? Купи лучше тулуп новый, твой дырявый совсем, или еще каких вещей добротных. Память – роскошь богачей. На кой черт тебе сдался чужой счастливый день?
А ведь и впрямь не понимает.
Что-то внутри меня противится тому, что счастливый день Хамзата пойдет по рукам, словно истертое чаяние. Его станут рассматривать, теребить, тыкать грязными пальцами, пробовать на зуб, ища изъяны. Память – товар не хуже прочих, это я запомнил. А еще запомнил искрящуюся радость, с которой Хамзат рассказывал, как он впервые повстречал Малику; запомнил доброту, с какой привечали меня старики в своем простом жилище, запомнил вкус свежего хлеба и парного молока. Бог даст, прежде обещанной мне смерти я смогу донести их счастье обратно. А не успею, так пусть лучше совсем уходит из мира. Счастье беречь надо, прятать от чужих глаз, а не торговать им по сходной цене.
Да только как это объяснить Гермьяну, коли он чувствует деньги, а людей не чует совсем? Память для него пустой звук, ему сытое брюхо и теплый тулуп важнее стокрет. Он считает, коли у него забрали, так и он теперь забирать должен. А Гермьян меж тем продолжает увещевать:
- Вот как станем с Мурмуром рассчитываться? Он ведь не запросто так в драку вступился, долг на меня повесил. Знает, что я плачу долги. Тут бы счастливый день куда как кстати пришелся.
- У меня еще кой-что осталось, - говорю я, думая о деньгах, которые дал мне в первый день беспамятства гнилой человек.
- Видал я твои деньги, слезы одни. Это тебе не захолустье, тут тремя чаяньями не откупишься. Эх, ладно, легко пришло, легко ушло. Я согласен. - От этих слов веет цветами и свежестью дождя. - Слышишь, доброй волей и без принуждения, согласен отдать тебе песню и счастливый день в уплату долга. Бери, покуда не передумал. Согласен!
- Я не знаю, как, - говорю и тотчас понимаю, что знаю.
Это третье «согласен» стронуло что-то меж нами, будто растворило некую дверь – не ту, Мурмурову, которая и теперь не затворена, а другую, незримую, ведущую в цветение вишен и шум падающих с неба капель. И мне осталось лишь войти: всего-то протянуть руку Гермьяну, чтобы через прикосновение сделать его память продолжением своей. Слышу скрип половиц, это Гермьян идет сам, не дождавшись. Сладко-горький запах становится сильнее, заполняет комнату, выплескивается в окно.
- А вот так, - говорит мой приятель и с силой бьет меня по плечу.
Кружится вишневая метель. Летят, летят белые лепестки, льнут к коже, порошат глаза. Лепестки? Нет, не лепестки, капли дождя!
Лес особенно красив весной: шуршит под ногами прошлогодний опад, сквозь который пробиваются острые молодые травинки; деревья мерцают зеленоватой дымкой еще не раскрывшейся листвы, пронзительно темнеют ели да вишни цветут. В этом году распустились рано, рано начали и облетать. Летят, летят белые лепестки, кружатся, стелются под ноги снегом.
Собирается гроза. Нерожденная, она зреет в воздухе, слышится в всхлипах ветра да в шорохе стукающихся друг о друга ветвей, мелькает сухими сполохами дальних молний, рокочет неясным пока громом, будто где-то вдалеке великанское дитя катает камни с горы. Да только что мне великаны с их играми, что дождь – горячая кровь быстро рубашку просушит! Гроза даром пугает, назад поворачивать не стану, уж больно хороший выдался денек. Именно по таким тоскуешь всю зиму, торопя их наступление: напитанных солнечным сиянием, буйством красок и эхом голосов, когда особенно остро чувствуешь себя живым, плотью от плоти пробуждающегося мира, когда дышится легко, хочется ловить ветра за длинные хвосты и кричать во все горло «Эге-ге-гей!», утверждая собственное бытие. Мне хорошо до одури. Смеюсь, чувствуя беспричинное, но от этого не менее упоительное счастье. В такие дни вершатся судьбы.