- Легкой дороги! А постояльцев-то я попридержу, чтоб не торопились вослед, - врет, ох врет хозяин не хуже Гермьяна.
Мы ступаем в рассветную синь. В домах еще спят – ни песня, ни ветерок, ни скрип колодезной цепи, ни собачий лай не всколыхнут тишины, даже птицы еще не проснулись, лишь вдалеке мерно шумит река. Какое-то время мы держимся ее течения, а затем дорога круто уходит вверх, а поселок со всеми его домами, постоялым двором и рекой остаются внизу.
- Сережку жалко, золотая была, - говорит Гермьян, когда мы поднимается на приличное расстояние.
Он все хватается за ухо, за то место, где было кольцо, чтоб покрутить его по привычке, и натыкается на пустоту. Это похоже на то, как раз за разом я пытаюсь обратиться к прошлому, позабыв, что прошлого у меня нет. Мы с Гермьяном равно беспамятны, однако устремления и беды у нас разные: я больше всего на свете хочу узнать, кем был прежде, а он хочет жить в красивом доме и рядиться в богатое платье; я могу ни с кем не говорить дни напролет, а он едва переносит одиночество; мне жаль отдавать в чужие руки счастливый день, ему не дает покоя утрата яркой безделицы. С Хамзатом, бывало, я сговаривался с полуслова, а вот чтобы понять Гермьяна, каждый раз приходится прикладывать усилие. Но если ни у него, ни у меня нет памяти, то, получается, разница между нами проистекает не из прежнего опыта. Тогда, выходит, не память определяет человека, а нечто иное, неосязаемое, неуловимое, но привязанное к нему так прочно, что не разъять.
Прошу Гермьяна:
- Расскажи, что произошло вчера?
Мой спутник злится - злится на судьбу, на Мурмура, на мужиков, с которыми затеял игру:
- Да говорил уже! Зря я в альчики играл, зря! Это ты хотел услышать?! Только вот не надо тут своих поповских проповедей разводить!
- Не об альчиках, о счастливом дне, что ты мне отдал, расскажи.
- Так ты теперь лучше меня о нем знаешь. Я-то как вспомню?
- Прежде, чем отдать, ты сказал, что согласен, трижды. А раньше Хамзат согласился тебе его отдать тоже трижды.
Также быстро, как вспыхнул, Гермьян успокаивается, пожимает плечами.
- Обычай таков: отворить память можно лишь с троекратного согласия. Иначе против традиций, а где нарушение традиций – там стражи.
- И согласие нужно наверно?
- Если не хочешь в лапы стражам попасться, то нужно.
- Получается, любой может забрать память с согласия? И я тоже могу? Нет-нет, я не стану, но могу?
На мое «не стану» Гермьян хмыкает:
- Забрал же счастливый день.
Я думаю о своем пробуждении от беспамятства. Гнилой человек требовал от меня согласия. Вот только что можно взять у беспамятного? А после у меня появились деньги и осознание скорой смерти. И хотя мне хочется верить, будто я могу вспомнить свою прежнюю жизнь, и отец Деметрий, и Гермьян убеждены обратном.
Прежде, чем спросить, долго собираю слова:
- А если у человека нечего взять? Помнишь, я рассказывал, как вспомнил доктора, который предрек мою смерть, а ты ответил, что так быть не может.
- И теперь то же скажу.
- Прежде чем вспомнить, я человека повстречал. Он весь гнилой изнутри был, денег сулил невесть за что. Привязался насмерть. Ну, я и согласился, трижды, лишь бы он отстал. Так я теперь думаю: может, я не себя, а его вспомнил? Может, он свою память мне отдал?
- Свезло тебе! - присвистывает мой спутник. - Ну, недаром говорят, что дуракам да беспамятным везет.
- Свезло?! Я же смерти жду, а выходит, не я должен умереть, а тот человек! – в сильнейшем волнении заканчиваю я. Похоже, я и сам не понимал, как давило на меня предсказание и только теперь, допустив иное толкование, начинал сознавать всю тяжесть бремени.
- Похоже на то.
- А так бывает? Чтобы отдавать, а не брать? – я настойчив, но мне надо убедиться в правдивости своей догадки.
Гермьян вновь тянется к уху и, не найдя там своего кольца, опускает ладонь.
- По-всякому бывает. Мне-то никто памяти за здорово живешь не давал и денег не сулил. Хоть я бы не отказался у какой-нибудь богатенькой дамочки сердечную муку выкупить. Но на то в лавках сидят менялы, а от нашего брата дамочки нос воротят. Скоро уже дойдем, там поспрашиваешь вдосталь о том, чего бывает, а чего - нет.