Наш приход не кажется собравшимся на руинах людям достойным поводом прервать свои занятия. Лишь старуха торопливо закрывает птичьи тушки, да мужик в картузе с размаху вонзает в землю лопату, подходит к моему приятелю и принимается лупить того по спине:
- Гермьян, давненько тебя не было.
Лицо у мужика рябое, нос крупный, сизый, с бородавкой на переносице, бороденка реденькая да клочковатая, во рту не хватает доброй половины зубов, а те, что остались, стоят частоколом, наползая один на другой.
- Чем занят, Угрюм? Никак могилу себе роешь? А то их тут без тебя мало! – вместо приветствия усмехается Гермьян.
- Тьфу на тебя. Клад я пытаюсь сыскать, где монахи схоронили посуду да утварь серебряную, да оклады дорогие, да золото-жемчуга, да и вообще всякие всякости.
Старуха у огня бормочет:
- Совсем спятил, окаянный. Склад какой-то выдумал и роет, роет, роет, что твоя землеройка! Никакого покою не стало!
- Заткнись, Старая Нелль, в гробу тебе будет покой. Ни в жисть не поверю, чтоб черенцы запаса на черный день не скопили. Вот добуду клад, наряжусь гоголем, выпивку поставлю всем, а с тобой не поделюсь, - огрызается Угрюм.
- Ой, да больно надобен мне твой склад. Я тоже с тобой не поделюсь.
Показывая, как именно она не станет делиться, старуха споро стаскивает с ветки птичью тушку и целиком запихивает в рот. Угрюм поворачивается к нам, продолжает говорить, будто и не прерывался на пререкания:
- Вот давеча лопата уперлась. Думал, нашлось мое сокровище, моя прелесть. Пока копал, семь потов сошло, а выкопал склеп с мощами. Эх, глубже брать надобно!
От зарослей, что перегораживают путь к алтарю, раздается шум. В сплетении ветвей возникает согбенная фигура с поднесенными ко рту руками, в которых зажата длинная и тонкая палочка со множеством отверстий. Она и является источником не то музыки, не то визгов. Человек опускает руки, музыка смолкает. Это мужчина, слегка одутловатый лицом и крайне тощий телом, в длинной рубахе навыпуск. Рукава рубахи достигают ему до колен, а штаны, напротив, куцые, из-под них торчат черные от грязи голени. Глаза мужчины слезятся, и оттого кажутся печальны, крупный дряблый рот раззявлен, из-под реденьких светлых волос розовеет макушка. Мужчина обводит взглядом разношерстую публику, переламывается в поклоне:
- Ну, как? Хорошо получилось? Хорошо, да?
- Поди сюда, копать помоги! – подзывает его Угрюм.
Нелль снимает с палочки еще одну птицу. Я так и не заметил, чтобы она выплюнула кости от первой.
Тот, кто ковыряет золото на колокольне, кричит, не оборачиваясь:
- Отберите дудку у Долгопляса! От его визгов свихнуться можно, будто кота за яйца тянут!
Слова грубые, а голос нежный, девичий.
- Нет в тебе возвышенности, Роса! Медведь, и тот больше в прекрасном понимает, - упрекает девушку музыкант.
- Да больно нужно! Захочу возвыситься – вон, на колокольню заберусь.
- На колокольню не лазь! – отзывается Угрюм. – Там ступени напрочь раскрошились. Я давеча полез, да сверзился. До самого до низу летел. Вон, шишку набил, - он потирает лоб под надвинутым картузом.
- Ты мне не указ, захочу – и полезу. Ты-то спьяну карабкался, а я трезвая. Вон, Долгоплясу возвышенности не хватает. Залезу и плюну ему на плешь. Возвышенно.
Роса затыкает за пояс нож, бережно ссыпает золотую пыль в извлеченную из кармана тряпицу и скрывается в темнеющем в стене проеме.
- Сверзится, - качает головой Угрюм. – Вот зуда, все ей неймется. Остановил бы ты ее, Долгопляс.
- А чего сразу я-то? – вскидывается тот. – Я ей не хозяин. Хочет шею ломать – пущай ломает. Тебе надо – ты и останавливай. Я в отличие от вас с соображением, не шастаю, где не след.
Но все-таки идет к проему, где скрылась Роса и, не подымаясь, принимается кликать в черноту: