- Спускайся, слышишь?
Наверху среди деревьев показывается тонкая фигурка: свободные порты, просторная рубаха, схваченная веревкой на талии, взъерошенные волосы и улыбка во всю ширь. Теперь становится ясно, что Роса очень молода. Мне куда легче вообразить ее играющей с палочками и щепочками, как делали дети отца Деметрия, чем кривляющейся на колокольне. Тем не менее девушка неторопливо идет к краю крыши, бесстрашно ступает по самой кромке. Несколько кирпичей срываются из-под ее ног, разбиваются оземь. Роса раскидывает руки по сторонам, качается из стороны в сторону, но не останавливается. Уж не об этой ли стене думал Гермьян, когда говорил о невозможности вспомнить прошлое?
- Отойди от края! – визгливо кричит Долгопляс.
- А то что? Поймаешь и по шее настучишь? Ну так подымайся и лови, коли не трус! Видал теперь, какая я возвышенная?
Она вдруг тонко вскрикивает, изгибается всем телом, молотит руками по воздуху, как если бы была птицей. Я бросаюсь к колокольне, думая на бегу, успею ли подхватить девушку. Гермьян бежит следом. Долгопляс роняет свою дудку. На крыше Роса резко разворачивается, хватается за тонкий березовый ствол, что цепляется корнями за камни и глядя на нас, звонко хохочет:
- Что, испугались? Испугались, да? Вот вам всем, не дождетесь!
Она делает неприличный жест и исчезает в проеме второго яруса. Тотчас оттуда, пронзительно вереща, вылетает стая черных птиц, принимается кружить над колокольней. Мгновение спустя раздается гулкий тяжелый звон. Девушка бьет в колокол безо всякого умения, зато сильно, отчаянно.
- Дорвалась. Станет теперь трезвонить, пока мы тут не оглохнем. Ей-то хоть бы хны, она молодая, - брюзжит Нелль, и я понимаю, что ей тоже хочется быть молодой, лазать на колокольню, дразнить окружающих, оглушительно звонить, но неумолимое время забрало силы, и единственное, что осталось старухе, - это брюзжать и жевать птичьи тушки.
Долгопляс, склонившись, шарит в траве. Его рубаха задралась, оголяя белую спину, на которой можно пересчитать частые, как отверстия в дудке, позвонки. Угрюм, отпустивший было лопату, вновь принимается копать.
- Гермьян, - кричу я сквозь колокольный звон. – Кто из них беспамятный? С кем мне говорить?
Наверное, теперь не время спрашивать, однако все присутствующие заняты своими делами и мало интересуются происходящим вне их самих.
- Ты разве не понял? – кричит Гермьян в ответ. – Выбирай любого, здесь все беспамятные!
Х. Наваждение. От беспамятства до безумия
Но, сестра: говорят, я безумен;
Говорят, что безумна и ты.
Андрей Белый
У каждого из обитателей руин своя история.
Долгопляс был учителем музыки. Раз за разом он продавал талант, память его становилась все тоньше и тоньше, и в конце концов музыкант провалился в беспамятство. Старая Нелль отдала воспоминания в голодный год, чтобы прокормить внуков. Росе изменил возлюбленный, и она пронзила его неверное сердце ножом, тем самым, каким теперь ковыряет позолоту со стен, за что ответила согласно традициям. Угрюм был владельцем трактира, имел хороший доход, но соседи из зависти возвели на него напраслину. Пришли стражи и, по обыкновению своему, не разбираясь, кто прав, а кто виноват, забрали Угюмову память. У Талли умер муж, оставив после себя долги, и кредиторы отняли у нее все счастливые и несчастливые дни разом, а вместе с ними пожитки и дом, обрекая на нищенское существование. Покрытый наростами старик Виссарион ничего не отдавал и не продавал, он знает всю свою жизнь до последнего дня, только никому ее не расскажет.
Есть еще Кремень, Трутень и Кресало. Они держатся особняком, частенько отлучаются, а всем занятиям предпочитают игру в альчики. Они даже очистили от мха одно из надгробий, чтобы удобнее было метать костяшки и ставить бутыль с чем-нибудь покрепче. Самый молодой - Трутень задирист и дерзок. С уважением он относится только к Кремню с Кресалом, которых зовет дядьями, остальных шлет по матери. Трутень рассказывает, как подрался в кабаке, получил по голове, а очнулся уже без прошлого. Один из дядьев, который велит кликать себя Кресало, был обвинен в нарушении традиций и ошкурен стражами. Второй, именем Кремень, тот, что носит серьгу, признался, что жил не по обычаю, а как душа просит, и стражи взяли его память в назиданье другим.