Внутри меня пустота беспамятства. Она не унимается ни на миг: тянет, ноет, сосет, непрестанно требуя заполнения. Верно, поэтому я так остро воспринимаю чувства других, как долго голодавший человек издалека чует запах похлебки. Через зазор я принимаюсь тянуть в пустоту выжигающий Гермьяна жар, не спрашивая на то его согласия. Что-то подсказывает мне, что он не согласится. Но я боюсь, иначе мой приятель сгорит дотла и испепелит все, к чему прикоснется.
Гермьян не замечает перемен. Зато замечаю я, ведь те мысли, которые родятся в моей голове, питаемы Гермьяновой страстью. Гоню их прочь, но точно в насмешку они делаются лишь ярче. Это не мои мысли, убеждаю себя, хотя теперь они уже мои, как и украденные чувства тоже мои. Томление, непокой, мучительная страсть обладания. Ищу взглядом Росу и, не найдя, спрашиваю Гермьяна:
- Где она?
- Кто? – он уже забыл об украденном.
- Роса.
- Да почем мне знать. Я ей не пастух. Вон, старуху спроси, может видала. А ловко она все-таки птах ловит!
Руины храма, где нашли себе приют беспамятные, расположены неподалеку от города и их обитатели, кроме разве что Старой Нелль, частенько ходят туда по разным нуждам. Дологопляс дает уличные концерты, к которым прежде долго готовится, хоть уши затыкай. Он называет это репетициями. Обитатели руин гонят его репетировать в лес, но он боится диких зверей. Долголяс уверяет, что музыка его кормит. Как и прочие, я притворяюсь, будто верю, хоть сытым музыкант не выглядит. Талли просит подаяния у храма Всех Святых, по большому счету, ей безразлично, на каких ступенях сидеть. Этот храм не такой, как наш, и даже не такой, как тот, в которым проводил службы отец Деметрий. Он огромный, с золотыми слепящими главами, с чисто выбеленными стенами. В него ходят холеные люди в богатых нарядах. Брезгливо кривясь, они кидают Талли истертые чаяния или даже новенькие идеалы, а порой оставляют счастливые воспоминания из тех, что не жалко. Виссарион собирает цветы и травы, вырывает розовые крылья у жуков, срезает с деревьев тонкую молодую кору и несет все это аптекарю, за что тот исправно ему платит. За отлучками дядьев и племянника вообще сложно уследить. Угрюм всюду ищет клады или просто потерянные ценности, а буде ему это удается, носит их в город на продажу. Возвращается порожняком, навеселе, дразнит Старую Нелль да поет похабные песни на колокольне назло Долгоплясу, который боится высоты и вообще всего. Гермьян, само собой, ходит по кабакам, до которых он большой охотник.
Я повыспросил обитателей руин, где можно заработать пару чаяний или хотя бы тарелку супа, ведь единственное, чем я располагаю, это собственные руки, так что и сам частенько покидаю руины. Но если обычно меня ведет голод, то сейчас я стремлюсь сбежать от украденных у Гермьяна мыслей. Хозяин одного из кабаков, по-городскому он зовется рестораном, за черную работу позволяет мне поесть за столом для прислуги или даже кормит в долг. Но на сей раз я хочу не столько еды, сколько усталости до дрожи в руках, чтоб не осталось никаких желаний, кроме желания спать. Весь день я таскаю ведра с водой, мешки с мукой, колю дрова для кухни и лед для ледника, ворочаю и рублю на куски тяжелые окровавленные туши. Под вечер я получаю кусок жилистого мяса, овощи с жиденькой подливой, тарелку остывшего супа и предложение приходить завтра: «Мне неприхотливые работники нужны. А то Михею удружил, сынка его пристроил – так тот надорваться боится, Сусаннину сноху на кухню взял – она от жара сомлела. И ведь мало того их корми, так они еще и денег хотят за свое-то безделье».
Обратно иду через лес. Дорогой нужно переходить реку вброд. Как и все виденные мною, река эта неглубокая, студеная до ломоты, с ясно видимыми на дне камнями. Я останавливаюсь, босиком ступаю в стремительное течение, стаскиваю перепачканную рубаху, макаю ее в воду и выжимаю на себя до тех пор, пока холод не вышибает из головы непотребные мысли. Только затем продолжаю путь. И когда мне кажется, будто мне удалось справиться с наваждением, я нагоняю по дороге тоненькую фигурку – это Роса возвращается ночевать на руины. Заслышав шаги, она разом подбирается, кладет руку на пояс, где носит нож, порывисто оборачивается и тотчас светлеет лицом.
- Это ты, Иван! Я уж было подумала, тать какой увязался следом, собиралась угостить его своим ножом. Хочешь, пойдем вместе? Ты не такой, как другие: без дурацких шуточек и рук не распускаешь.
Захочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих намерениях. Ничуть Гермьяново наваждение не унялось, будто не было ни студёной воды, ни тяжелой работы в ресторане. Мне хочется коснуться худенького тела Росы, и я прячу руки за спину. Знала бы девушка, что я о ней думаю! Это вовсе не те мысли, какие были у Хамзата о Малике в подсмотренном мною счастливом дне, в моих мало приличного и нежности нет совсем. К счастью, Роса не знает. Она улыбается, льнет ко мне. Отстраняюсь торопливо.