- Ты чего? – не понимает девушка.
- В реке купался. Намокнешь.
Ну не признаваться же, что я без согласия вынул из Гермьяновой памяти похоть, и теперь она ест меня поедом.
- Намокну да не растаю, будто я под дождь ни разу не попадала! А я вот к меняле ходила, золото продала, какое наскребла со стен. Хочешь поглядеть, что взамен купила?
Не дожидаясь ответа, она принимается развязывать ворот рубахи. Я ловлю себя на желании сорвать с нее эту рубаху, заношенную до ветхости и ничуть не скрывающую острых маленьких грудей с темными даже сквозь ткань сосками. И как я мог принимать ее за мальчишку? Роса между тем достает шнурок с висящей на нем фигуркой ангела, очерчивает фигурку тоненьким пальцем с обкусанным ногтем:
- Он такой красивый, такой другой, не как вся наша дурацкая жизнь. Я бы хотела подобно ему вырастить крылья и спрыгнуть с колокольни прямо на ветер, чтобы он унес меня отсюда подальше через лес, через горы, через стену в те края, где все по-другому: солнце ярче и люди добрее, и память не кончается прежде жизни.
Точно воочию я вижу сказанное Росой: светлую от пыли дорогу, маленькие с высоты деревца, тонкие ниточки рек, покрытые снегом маковки гор.
- Ты и впрямь веришь, что такое бывает? Когда наша память принадлежит только нам одним и никто не отнимет ее?
Роса пожимает плечами и признается застенчиво, точно в чем-то неподобающем:
- Ну, я давно убедилась, что Бога нет, иначе он бы ответил на мои молитвы. А раз нет Бога, то нет и дьявола. Должна же я верить хоть во что-то? Ты только не рассказывай никому эту легенду? Держи у сердца и молчи. Если стражи узнают, что мы ее помним, тотчас отымут. Он завсегда ее у нас отнимают, но всегда находится кто-то, кто помнит – и передает другим.
Она ничуть не кривит душой, говорит просто, искренне и вместе с тем страшно, но я не виню ее. Что она знала в жизни, кроме руин? Что видела, кроме шуточек Кремня и его товарищей? Пустая душа не удержит веры, ей нечем питаться в пустоте.
Зато мир, о котором мечтает девушка, предстает перед глазами ярко, и тоже начинаю верить в придуманные края, где людей не лишают памяти за долги или за то, что они оступились. Ведь если есть рай и ад, отчего бы не быть этому миру тоже? И, заразившись ее воодушевлением, начинаю выдумывать вслед за нею:
- Там, за горами, теплые и глубокие реки, в них можно окунуться с головой и все равно не достать дна; там по долгим дорогам ездят огромные повозки из стекла и железа, они свистят и дымят и быстрее них нет ничего в целом свете; там люди летают на удивительных птицах, чьи кости железные, а крылья сшиты из лоскутов.
- О! Такую птицу не слопаешь, она сама кого хочешь слопает, - подхватывает девушка.
Хорошо, что она затеяла этот разговор, потому что он отвлекает меня от других мыслей. Но все равно случившееся не дает мне покоя.
- Скажи, Роса, ты давно живешь… - хочу добавить «в беспамятстве», но боюсь обидеть девушку: среди беспамятных не принято вспоминать о том, что они потерли. – … на руинах?
Роса бережет свои тайны. Сразу вскидывается, упирается в меня пристальным испытующим взглядом:
- Зачем ты хочешь это знать?
- Я хочу знать не это. Видела ли ты, чтоб у человека забрали память, не спрашивая его согласия? Пусть даже не целиком, а малую часть?
Ответить девушка не успевает. Из глубины леса, что подступает к дороге, доносятся крик о помощи. Я задвигаю Росу себе за спину, прислушиваюсь. Вокруг тишина, прерываемая пением птиц да стуком ветвей.
- Кричал кто-то. Ты слыхала? Я пойду посмотрю.
- Не нужно ходить, - шепчет девушка и что-то в ее голосе заставляет меня повернуться. Остро ощущаю холодок ее страха.
- Побудь здесь, Роса.
Она хватает меня за руку:
- Не ходи, не надо!
- Человек попал в беду. Не бойся, я скоро вернусь.
Но она вцепляется лишь сильнее, виснет на мне, мотает головой.