Еще одна церковь, посвященная архангелу Михаилу, стоит особняком при монастырском некрополе. Прежде монахов хоронили в выбитых под двумя другими храмами склепах, однако со временем обитель разрослась, на противоположной стороне ущелья возникла деревня, тогда кладбище вынесли за пределы монастыря, а рядом воздвигли часовню. Основу ее составляет кусок скалы, в котором прорублено окно и дверь, а внутри устроено место для молитв.
При обители постоянно проживает около двадцати монахов, которые не покладая рук трудятся на благо общины: выращивают фрукты и овощи, занимаются виноделием, шьют одежду и обувь, содержат коров, домашнюю птицу. Благодаря такому хозяйству да еще приношениям прихожан монастырь кормит себя. Приход его невелик – одна деревенька в семь десятков домов, что лепятся к скале теснее, чем ласточкины гнезда. Кстати, так она и зовется – Гнезда. Сообщение между домами осуществляется по вырубленным в камне лестницам и террасам.
Имеется здесь и своеобразный ледник – пещерка, не примечательная ничем кроме того, что внутри нее постоянно держится низкая температура и даже в летнюю пору намерзают пластинки льда. Из-за своих удивительных свойств пещерка эта сообща используется и жителями деревни, и монахами. Общим является и колодец. Он вырублен в толще скалы и представляет собой узкую шахту, вглубь которой спиралью ввинчивается лестница, ведущая к источнику с холодной кристально чистой водой. Странноприимного дома в обители нет, приехавшие либо остаются в Гнездах, как сделали это Лидия Ивановна с Антипом, либо живут в кельях. Я предпочел второе.
Как и прочие помещения обители, моя келья устроена в толще скалы. Размеры ее невелики: восемь шагов в длину и немногим меньше в ширину, а до потолка я и вовсе легко достаю рукой. Условия весьма спартанские: из мебели имеются лишь грубо сколоченный стол да чурбак, заменяющий табурет, в одной из стен вырублена ниша-лежанка, куда брошены тонкий матрас с ветхой серой простыней и набитая соломой подушка с подложенным вниз поленом (вместо одеяла я приспособил свою шинель); на узком, глубоко вдающимся в толщу скалы, окне нет стекла, от непогоды оно заслоняется рассохшимися деревянными ставнями – вот вам весь уют. Ну да я стремился к святому Георгию не за уютом.
Что до других паломников, то я встречаюсь с ними во время службы и трапезы. Право же, их немного. Помимо Лидии Ивановны я познакомился с супружеской четой Вышицких, которые приехали сюда просить о ребенке. Оба уже в летах и, судя по всему, поездка эта – последняя их надежда стать родителями, чего я им от всей души желаю.
Господин Вышицкий, поселенный в келью по соседству с моей, храпит, словно Иерихонская труба. Его богатырский храп исхитряется проникнуть через две дубовые двери и даже будил меня поначалу. Константин Семенович грузный, с русо-рыжими волосами, пребывающими в постоянном беспорядке, и густыми бакенбардами. Светло-голубые глаза его под белесыми, как у всех рыжих, бровями, не утратили способности с любопытством взирать на мир. В одежде господин Вышицкий несколько неопрятен, чему виной его совершеннейшая рассеянность: он то путает пуговицы на жилете, то забывает застегнуть манжеты, отчего его руки делаются точно у кукол итальянских комедиантов, рубашка его может запросто торчать из-под жилета, словно белый флаг капитуляции, а уж свой многострадальный сюртук он где только не забывал: и в трапезной, и на развилках деревьев в саду, а однажды я обнаружил его наброшенным на плечи каменного ангела с надгробия какого-то давно почившего монаха. Как-то я спросил Константина Семеновича, который час, на что он совершенно серьезно принялся хлопать себя по карманам, и, перехлопав их все, вдруг сказал: «Простите, я не ношу часов! Я постоянно их теряю».