- Хочу справиться о беспамятном, которого вы приняли на днях.
- Это которого на ночь глядя привели, что ли? Так он еще третьего дня с колокольни сверзился.
- А видеть его можно?
Послушник машет рукой:
- Там, за оградой закопали. Сходи, посмотри коли есть нужда.
Иду в указанном направлении. Свежий холмик земли тянет сыростью и стынью. Ни цветка, ни травинки не растет на нем. Невысокая насыпь – вот и все, что осталось от человека: живого, дышащего, павшего невольной жертвой людской алчности. Земля черна, как бездна в душе безумца. Права была Роса – его не стало уже тогда, после встречи с Кремнем и его дружками. Здесь, под землей, лишь пустая оболочка, освободившая душу от своего бремени. Интересно, в Царстве Божием этот человек вспомнит, кем он был прежде? А если он вспомнит там, забудет ли Кремень здесь? Может ли память существовать одновременно в двух мирах? Или, пока помнит Кремень, неизвестный беспамятный так и останется безгласной тенью самого себя?
И хотя отец Деметрий говорил, что ничто в мире не происходит без попустительства Божьего, я все же чувствую вину в случившемся. За то, что не поторопился на крики. За то, что оставил человека один на один с безумием. За то, что не пришел раньше справиться о нем. За то, что мне повезло больше, чем ему, и я сохранил возможность мыслить разумно.
Когда я возвращаюсь на руины, там царит веселье, как понимают его обитатели разрушенного храма. Долгопляс наяривает на дудке. Та сипит, надрывается, повизгивает, то плачет ночным ветром, то ревет разъяренным зверем. Музыкант беспорядочно топчется среди надгробий, его длинная рубаха развевается погребальным саваном, длинные волосы дымом клубятся вкруг головы, грязные пятки оставляют пыльные следы на могильных плитах. На сей раз никто не спешит гнать его прочь.
На веки вечные,
Ой, на века,
Зашлась сердечная
Моя тоска,
Петлей-удавкою
Схлестнула грудь,
Ой, други, тяжко мне,
Не продохнуть!
Часы торопятся,
Бегут года,
Тоска сердечная
Эх, навсегда!
Четким пронзительным голосом выводит Гермьян и надо признать, петь у него получается куда лучше, чем у Долгопляса – играть. Талли в своих пестрых лохмотьях вьется подле Гермьяна, кружится, вскрикивает, машет руками. Обычно сонные глаза ее горят шальным исступленным сиянием. На земле, средь камней и мха, завернутый в тряпье, заходится плачем забытый младенец. На том самом надгробии, где играют в альчики дядья с племянником, горделиво выставив крутые бока высится пузатый бочонок. Крышка его выбита, в темном нутре плавает деревянный ковш с крестом на ручке, каким братия храма разливала вино для причастия. Над руинами витает тяжкий хмельной дух.
Виссарион, шатаясь идет к бочонку, зачерпывает хмельное, льет, запрокинув голову, в прорву беззубого рта, а еще больше мимо – по бороде, по покрытой уродливыми наростами шее, на грудь. Кремень выбивает ковш из его руки, тот, стуча, прыгает по камням:
- Нечего переводить добро впустую!
Старая Нелль, раскрасневшаяся, растрепанная еще больше, чем обычно, тряся дряблым подбородком, по-девчоночьи тонко хихикает над унижением Виссариона, и этот детский смех из уст дряхлой старухи звучит не весело, а жутко.
- Отвали, дурень, ты пьян! – вторит дядьке Трутень и толкает Виссариона подальше от служащего столом надгробия. Племянник и сам уже порядком набрался, оплыл чертами, застекленел взглядом.
Кремень подымает ковш с земли и, не трудясь отереть его, льет вино себе в глотку. Точно также, как только что у Виссариона, вино течет по усам, по мощной крепкой шее. Никто слова поперек не молвит. Рубаха на груди Кремня распахнута, в вырезе средь густых черных волос блестит золотая цепь с крестом никак не меньше тех, что венчают иные могилы. Напившись, Кремень смачно крякает, отирает рукавом усы, с плеском швыряет ковш обратно в бочонок. По устам его пробегает усмешка.
Виссарион побитой шавкой ползет прочь, жадно косясь на бочонок. Старик и впрямь во хмелю.