- Иван, иди сюда! – машет рукой Угрюм, завидя меня. – Выпей с нами!
Присаживаюсь рядом с Угрюмом на замшелый камень, стараясь не думать, что подо мной место чьего-то последнего упокоения, беру выглаженный сотнями прежних касаний ковш. Насыщенное крепкое тепло вымывает из горла горечь непрошенной вины. Вкус? Какое дело мне, беспамятному, до вкуса того, чем я буду пьян? Глотаю до немоты, пока моя бесцельная, лишенная стремлений и привязанностей жизнь не перестает казаться чем-то ненастоящим – ну уж, по крайней мере, не более ненастоящим, чем обступившие меня надгробия, развалины храма и люди, навсегда утратившие память, а вместе с нею представления о человечности.
Свистит, надрываясь, дудка.
Захлебывается плачем младенец.
Хихикает старая Нелль.
Плещется вино в бочонке.
Ищу взглядом Росу. После выпитого она кажется мне такой же ненастоящей, как все вокруг. С ненастоящим, чуждым желанием обладать ею, которое порой полностью стихает в душе, а затем вдруг возвращается с неистовой силой, заставляя меня считать себя таким же безумцем, как старая Нелль, как все, живущие на руинах храма и на руинах собственной памяти люди. Отныне это желание такая же неотъемлемая моя часть, как рука или нога, и я учусь жить с ним точно также, как выучился жить без памяти.
На руинах души
Не шумят камыши,
Гулко ветер меж стен свищет.
Ты руины души
Миновать поспеши,
Будь богатый ты, будь нищий.
Здесь над топью болот
Злое солнце встает,
Разгоняя туман млечный,
Волченика цветет,
Птица гнезда не вьет,
Только время да прах вечны.
Горностая следы
Режут кромку воды,
За собою маня дальше, -
Ни темны, ни седы,
В двух шагах от беды, -
Стерегись скрытой в них фальши!
Обойди за сто верст,
На груди стисни крест,
Призови всех святых разом…
На руинах души
Хоть кричи, хоть пляши,
Небеса ответят отказом.
Это Долгопляс. Он отнял дудку ото рта и средь наступившей тишины, прерываемой тонким плачем младенца, принялся рифмовать. И пока он рифмует, меня вновь охватывает то самое зудящее чувство знакомого не-знакомого, бывшего не-бывшего в другое время, в другом сне, в другой жизни. Я будто проваливаюсь внутрь сплетаемых Долгоплясом образов, а оттого каждое слово, каждое мрачное предзнаменование крепко врезается мне в душу, вздыбив мурашками кожу.
- Что это еще за песня такая? Вот у Гермьяна – то песня была. Ты зачем нам это навешиваешь? Самый умный, что ли? Тебе велено развлекать, вот и развлекай давай, – пьяно кричит Трутень. – А Талли пущай пляшет. И Роса пущай пляшет тоже, смотреть хочу, чтоб весело было! И заткните уже крысеныша!
Музыкант принимается заискивающе оправдываться:
- Это стихи, я их сам сочинил. Думал, другой раз в городе расскажу. Вам не хотел, знал же, что не поймете. А тут – выпил и они сами полезли…
- Не стану я плясать. Пусть Долгопляс дальше говорит, - протестует Роса.
- Тоска от него смертная, - возле меня ворчит Угрюм. – Вечно как напьется, сопли разводит.
- А то с тебя сплошное веселье. Роешься в земле, гробы выкапываешь, с мертвяков кресты сымаешь, - брюзжит Старая Нелль.
- Да к чему кресты мертвякам? А я денег на них выручу…
От такого количества защитников Долгопляс смелеет:
- Я целую ночь над стихами думал. Так и этак вертел, одно к другому прилаживал.
- Лучше б ты к голове своей мозги приладил. Я и слов-то таких не знаю, как у тебя. Вот горностай кто таков? – не унимается Трутень.
- Зверь это, длинный, узкий, на коротких лапах. Ушки круглые, глазки темные, шерсть блестящая-блестящая. А сам весь верткий, пляшет, стелется по земле пуще ветра.
- Да где ты такого видывал?
- Во сне, наверное, - неуверенно отвечает Долгопляс.