Однажды, блуждая по дорогам, я натолкнулся на озеро. Это уже потом я услыхал слово озеро от случайного прохожего, тогда же мне показалось, будто передо мною распростерся кусок упавших наземь небес, где нашли себе приют и облака, и пролетающие мимо птицы, и деревья, и звонкие травы, и солнечные лучи – все, что только есть самого светлого в мире. Глядя в глаза этой женщины, я отчетливо вспоминаю то озеро и мир, что проглядывал за его гладью. И неотвратимо тону в нем.
Тычок в спину подымает меня на поверхность:
- Топай вперед, не задерживайся.
У входа образуется замешательство, давка, затем меня и прочих беспамятных вталкивают внутрь, на темную тесную лестницу со скрипучими ступенями.
- Княгине дурно… в положении… еще бы, увидать такой сброд… - долетают встревоженные голоса.
Не удержавшись, я оборачиваюсь. Мне хочется еще хотя бы раз взглянуть на незнакомку, понять, что же так беспокоит меня в ней. Но женщины не видно. У входа занимается какая-то суета. А затем дверь затворяется и мрачное чрево здания надежно погребает нас в своей глубине.
XII. В заточении. Склоки. Встреча с незнакомкой
Я вспомню – и что-то должно появиться,
Как в сумрачной драме развязка:
Печальная девушка, белая птица
Иль странная, добрая сказка.
И новое солнце заблещет в тумане,
И будут стрекозами тени,
И гордые лебеди древних сказаний
На белые выйдут ступени.
Николай Гумилев
Оказывается, за время скитаний я вовсе отвык от замкнутых пространств. На меня давят стены и низкие балки потолка, топот множества ног, затхлые запахи старого дома, волглой древесины, ветхих перекрытий, истлевшего тряпья, грязи, пыли. Скрип ступеней, которыми нас ведут, затворяющиеся двери и эта теснота производят совершенно угнетающее впечатление. Вместе с другими меня вталкивают в каморку, где тотчас делается душно от смешанного дыхания и гулко от многоголосого биения людских сердец. Здесь только одно окно, густо заплетенное ветвями деревьев, а оттого беспросветно темное, никакой обстановки внутри, только голые стены да глухая, окованная железом дверь.
- Да что стряслось-то? Отчего вдруг они нагрянули? – высказывает томящее всех беспокойство Гермьян. – Жили не тужили, и тут на тебе, счастье привалило – не опомниться.
- Может, напутали что? – с надеждой спрашивает Талли.
- Да хоть бы и так, нам оттого не легче. Не то я стражей не знаю! Коли попались, они теперь все грешки на нас понавешают, с какими им неохота разбираться, а затем за них же и ошкурят. А то и пристрелят ненароком, чтобы возни поменьше, - стращает Виссарион. – Вестимо, стражам сподручнее на нас все свалить, чем искать правых да виноватых.
- Дед дело говорит, - задумчиво скребет подбородок Кресало. – Валить отсюда надо.
Он смотрит на забранное решетками окно, сложенные массивными камнями стены, подходит к двери, дергает ее, колотит кулаками без малейшего ущерба для той.
- Как свалишь-то из застенков? – сетует Гермьян и тоже идет к окну, пробует прутья на прочность. Те не шелохнуться.
- А не свалим, так ошкурят, - гнет свое Виссарион.
- За что ошкурят-то? Мы традиций не нарушали, перебивались, как могли, - не понимает Долгопляс. В сердце музыканта жива еще вера в людей.
- А Угрюма пристрелили за что? Не за то же, что он могилы раскапывал да покой мертвяков тревожил! Могут, вот и ошкурят. Традиции стражам не указ, они их сами с утра до ночи нарушают.
Старая Нелль прикрывает голову руками и принимается тихо, с подвыванием, причитать:
- Ой, беда-то какая, ой за что!..
Кремень мрачно хмурит брови, Трутень ищет, на ком бы сорвать злость, Кресало пинает дверь в сердцах. В ответ на пинки раздается скрежет ключа в замке и в нашу каморку входит давешний страж, Иван Лукич, сопровождаемый грузным усачом в расстегнутой на животе безрукавке. Разговоры тотчас смолкают, даже Нелль бросает жалиться. Кремень уставляется на стража исподлобья, с напором спрашивает: