- За что нас сюда посадили? Мы ни в чем не виноваты, живем, как велит обычай, никого не тревожим.
Ивана Лукича напор Кремня не пугает ничуть.
- Вас послушать, так вы всегда невиновны, аки агнцы, один невиннее другого. А как копнешь поглубже, тут вашей сказочке конец. Мальчика помнишь?
- Знать никаких мальчиков не знаю, – отнекивается Кремень.
- Того, который давеча к вам в логово приходил да взял на себя ваши темные делишки. Чего молчишь? Память отшибло? Удобно, правда, быть беспамятным? Какой спрос, коли памяти нет?
Кремень заметно напрягается. Я почти слышу, как разные мысли одна за одной сменяются в его голове, все, как на подбор, липкие, жгучие, мрачные. Наконец он берет себя в руки, тянет лениво, небрежно:
- А коли и приходил, что с того? Я отдал, он забрал, доброй волей и без принуждения. Почем я помню, что ему отдал? Может, как из кабака пьяный иду или как девок щупаю. Что забрал, то его, теперь с него и спрашивай. За дурака меня не держи, между нами все обговорено было согласно обычаю.
- То, что ты обычаи знаешь, я не сумневаюсь. Тому, кто по самой кромке ходит, грешно не знать глубины. Да только на сей раз ты просчитался. Обломалась твоя кромка, теперь ответишь за души безвинно загубленные.
- Никого не губил, вот те крест!
Кремень размашисто осеняет себя крестным знаменем.
- Ты Бога-то не гневи, а то как бы вскоре пред ним предстать не пришлось. Марик, покажись!
Иван Лукич делает знак рукой и из-за спины его появляется наш давешний знакомец: невысокого роста, хрупкий, востроносый, с узеньким личиком и темными внимательными глазами, в которых нет ни капли страха. Волосы его взлохмачены, на шее – едва поджившая царапина от ножа Росы. На сей раз Марик облачен не в обноски с чужого плеча, а как прочие стражи в синие штаны, подпоясанные широким поясом, щегольскую рубаху тонкой ткани и узорчатую безрукавку. В этой одежде Марик выглядит на добрый десяток лет старше.
Иван Лукич сбрасывает с себя манеры добряка, весь подбирается, бросает резко:
- А ну, пошли, потолкуем.
Кремень разом теряет гонор, идет к выходу, попутно кинув взгляд на Марика. Об его злость можно обжечься. За стражами и Кремнем захлопывается дверь. А затем обитатели руин принимаются гомонить.
- Что ж, выходит, мы переодетого стража приволокли? Вот так штука вышла! – смеется Гермьян, и в смехе его нет ничего веселого.
- Вот влипли-то! – отзывается Кресало.
- Это не влипли, это конец, – сквозь зубы цедит Трутень. – Я ведь ему тоже память отдал. Бог весть, что он нам теперь припомнит.
- Это вам всем конец! – хрипло каркает старуха. – А мне припоминать нечего, я просто птиц ловлю, знать ничего не знаю о ваших делишках.
В своих темных тряпках, в истрепанной серой шали она похожа на сгорбленную ворону. Трутень вскакивает, сгребает Нелль за шиворот, встряхивает ее так, что голова старухи мотается, как у тряпичной куклы.
- Не каркай, старая, молчи лучше!
- Уж коли стражи взаправду по нашу душу заявились, теперь не отпустят ни в жисть. Правда там, где сила, а сила на их стороне. Всех ошкурят без разбору, - твердит свое Виссарион. На сей раз в его словах не сомневается никто.
Трутень отпускает Нелль, та валится на пол, подбирает упавшую шаль, кряхтя отползает подальше от племянничка. Когда она принимается кутаться в свои лохмотья, ее пальцы дрожат.
Талли обвиняюще указывает на Росу, кричит надрывно, со злостью:
- Это ты во всем виновата! Кремень наказал тебе с мальчишкой разобраться. Кабы ты его прикончила, мы бы теперь тут не сидели. А ты струсила!
- Да почем мне было знать, что мальчишка страж переодетый. Вон Гермьян с Кресало, и те обознались.
- Знать? Тебе вообще ничего знать не надо было, надо было просто прирезать его да прикопать по тихому. Мало что ли Угрюм могил нарыл? – Талли срывается на визг. В куле на ее шее просыпается младенец и тоже принимается голосить.