- Лукич, разреши. Я рассказывал тебе про этого беспамятного. Ручаюсь, он не причинит даме вреда.
Перед их объединенным натиском Иван Лукич сдается:
- Хорошо, ваше сиятельство, я исполню вашу просьбу. Но молю об осторожности! Не поддавайтесь на уговоры. Не верьте россказням о тяготах жизни, жалиться у бродяг в крови. Коли у вас появятся хоть малейшие сомнения в собственной безопасности, тотчас кричите нас, мы станем близ входа.
XIII. Княгиня. Отворенные двери
И еще – раскрывать
Двери -
Настежь – в темную ночь!
Марина Цветаева
Хлопает, затворяясь, дверь и я остаюсь с незнакомкой наедине. Жду объяснений, однако выдержавшая нелегкий спор со стражем женщина вдруг разом теряет свою настойчивость, глядит на меня напряженно, пристально, кусает губы до белизны, теребит бахрому шали затянутыми в кружево пальцами. Чувства ее слишком перепутаны и сложны, они заполняют комнату и выплескиваются далеко за пределы: искристая радость, зыбь сомнения, знобкий испуг, терпкость печали, сожаление, горькое как мед, томящий зуд беспокойства, и еще нечто робкое, ясное и острое, как тоненькая полоска нарождающегося полумесяца, чему я не могу подобрать названия.
Пытаюсь помочь ей:
- Мы знакомы?
Это допущение неуместно настолько, что мне приходится выталкивать его с хрипом, и даже тогда оно виснет в воздухе чем-то инородным.
- Вы совсем ничего не помните?
Хотел бы я соврать, чтобы не добавлять к ее чувствами горечи, но увы, память моя по-прежнему пуста. Слова не идут с языка. В сердце точно застрял шип от розы безо всякой надежды извлечь его.
- Мне с детства внушали, будто беспамятство – расплата плохих людей за их грехи, справедливая кара тем, кто попрал традиции нашей земли. Я почитала беспамятство чем-то далеким, что никогда не замарает ни меня, ни моих близких. Но разве могут быть грехи у вас, одного из самых честных и порядочных людей, каких только я знала? Мне больно видеть вас таким.
Пока женщина говорит, ее щеки светлыми дорожками принимаются чертить слезы. Так мироточат иконы: она не всхлипывает, не меняется в лице, не кривит губ, лишь прозрачные ручейки все текут и текут.
- Не плачьте! Пожалуйста, не плачьте! – вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать.
Я настолько косноязычен, что боюсь напугать ее своими речами. Хочу подойти и стереть ее слезы, но смотрю на свои грубые, перепачканные грязью и кровью ладони и остаюсь на месте.
- Я так виновата перед вами! Вы не знали и некому было предупредить вас, ведь традиции требуют хранить тайну Мнемотеррии от пришлецов.
- Вы не виноваты ни в чем.
Это действительно так. Ни в одной из двух своих жизней: в прошлой, что дразнит порой неясными тенями, и в этой – мрачной, беспамятной, где я бреду наугад, я не стал бы держать обиду на эту женщину. Она могла бы разрезать мне грудь и вынуть сердце, и то я лишь направил бы ее руку вернее.
- Нет, виновата! – торопливо, точно боясь передумать, восклицает незнакомка. – Мне следовало довериться вам, а я… я…
Она снижает голос до шепота и мне приходится подойти ближе, чтобы расслышать:
- …испугалась. Позволила другим решать мою судьбу, отдалась на волю обстоятельств. Я послушала матушку, князя, убедила себя, что их выбор верный, ведь они старше, они знают жизнь. А оказалось, они не знают ничего. То, что хорошо им, для меня погибель. Мой муж, он не умеет любить. Он может лишь обладать: вещами, деньгами, лошадьми, душами. Матушка говорила: стерпится – слюбится, но сколь бы ни искала, я так и не выискала в нем черт, за какие смогла бы полюбить. А потом я поняла, что это ваши черты так тщетно ищу в нем! Ваше благоговение, вашу чуткость, вашу человечность, на какую Сергей Михайлович попросту не способен. Что бы я ни отдала, лишь бы обратить время вспять, вернуть наши прежние дни, когда Габриэль был жив, вы были рядом, а я была так счастлива, так наивна! Ах, зачем я не остановила вас тогда!