- Мне пришла идея написать образ Богоматери. Этот образ, он не отпускает меня. Я горю им, думаю о нем беспрестанно, и чем больше думаю, тем яснее предстает он передо мной. Вот, взгляните, я сделал несколько набросков.
Я протянул старцу листы бумаги, на которых пытался запечатлеть свое видение. Богоматерь представала то в золоте славы, то в кроваво-алом, то в голубом в знак небесной чистоты одеянии, со звездами на мафории[2] и со стрелами за плечами, сидя на троне с младенцем на коленях, стоя среди облаков или в ангельском сонме, с руками, сложенными попеременно в жестах благословения, смирения, заступничества, просьбы и даже с теми самыми венками из роз, что сплел для нее архангел Гавриил. Отец Амнесий просмотрел их все. Одни пролистывал сразу, на других удерживал взгляд, кивал, улыбался, качал головой.
- Давно хотел поинтересоваться, где вы выучились писать картины? – наконец спросил он.
- Сколько помню себя, я вечно малевал на чем придется – пальцем в пыли, карандашом на оберточной бумаге, углем на стенах, за что мне частенько попадало от старших. В армии писал портреты сослуживцев, делал этюды с мирных жителей, коль скоро получалось застать их за привычными занятиями и они были не против, пробовал запечатлеть расстановку войск на позициях. А однажды вышла занятная история. Рано поутру отправился рисовать окрестности какой-то деревеньки, близ которой мы стояли. И пока рисовал прямо на моих глазах что-то пронеслось в небе: громадное, гулкое, слепящее, как сноп огня. Грохнулось вдалеке, будто из пушки рвануло или от взрывчатки, задымило. Я в первую минуту так и подумал - снаряд, подхватился, побежал разбираться, что стряслось. В штабе только руками разводят: мол, сами не поняли. Ну и написал я этот небесный свет пока суд да дело. Потом оказалось, мне падающую звезду удалось запечатлеть [3].
- Мы с вами похожи, мы тоже здесь почти как в армии - всегда с покрытой головой и железный крест на груди, только не рисуем. Наша броня – любовь и вера, наш шлем – упование и спасение[4].
Отец Амнеций так просто и вместе с тем значительно произнес это, что у меня вырвалось тотчас:
- Вы воевали? Где?
На этом самом месте, дорогой дядя, вы вправе спросить, по каким приметам мне удалось заподозрить в монахе солдата. Много лет отдав армейской службе, я и в мирной жизни пытаюсь выискать привычные ориентиры: отсюда моя страсть к дисциплине и порядку, отсюда тяга к обществу таких же, как я сам, бывших вояк. Порой я склонен подменять приметы желанием, однако на сей интуиция меня не подвела.
- Та война давно поросла быльем, о ней теперь и не вспомнят, - ответствовал старец. - Поведайте-ка лучше о вашей задумке. Насколько мне позволено судить, рисуете вы неплохо, да и брат Флавий тепло отзывался о вашем таланте.
- Брат Флавий многому научил меня, за что я чрезвычайно ему признателен.
- Тогда что заставило вас искать моего совета?
- Меня беспокоит, что образ закроет старую роспись. Она и теперь угадывается с трудом: здесь проблеск одежд, тут промельк крыла. Знаю, что следовало бы воссоздать ее, однако каждый раз, едва я берусь за кисть, меня точно что-то останавливает. Я хочу сделать все совершенно иначе, не повторяя прежние очертания, а заменяя их другими. Но вправе ли я так поступить?
- Ах, вот оно что! Вас смущает необходимость перелицевать замысел художника сообразно собственному разумению. Тем самым вы боитесь присвоить право Творца, - отцу Амнесию удалось уловить то, что томило меня несколько дней и чему я сам не мог подобрать названия, лишь ощущая томление, назойливое и неясное, как комариный писк. - Скажите, что будет, если вы сделаете по-своему?
- Это последняя серьезная работа. После нее останется доделать лишь кое-какие мелочи, и храм можно считать отреставрированным.
- А если вы оставите все, как есть?
- Возможно, кто-то, получше меня разбирающийся в живописи сможет понять, что же было раньше изображено на стене и восстановить первоначальную роспись.