Я уже писал вам, что Гнезда расположены на противоположной обители стороне ущелья. Чтобы попасть в деревню, нужно идти от храма Богородицы через кладбище до церкви Михаила Архангела, а оттуда подыматься по широким каменным террасам, на которых ютятся дома. Для хорошего ходока при сухой погоде вся дорога занимает не больше часа. Однако скользкие из-за дождя камни, напитанная влагой почва, мокрая трава, липнущий к ногам листовой опад порядком затрудняли передвижение. Мой спутник ступал не быстро, часто останавливался перевести дыхание. Я пожалел, что не догадался захватить фонарь – судя по темпу ходьбы, воротиться засветло мы не успевали.
Пребывание в обители святого Георгия заставило меня пересмотреть свои представления о бедности, но даже по здешним меркам жилище, куда привел меня отец Амнесий, было очень простым. Из небольшого внутреннего дворика скрипучая дверь вела на террасу, почерневшую, с облупившейся краской и расколотыми стеклами окон, с поломанной мебелью, гулкими пустыми кувшинами без ручек, прохудившимися ведрами, колесами с лопнувшим ободом, плетеными корзинами, щетинившимися торчащими прутьями, полуистлевшим тряпьем, лопатами, вилами и множеством других предметов, громоздившимся один на одном неясными тенями.
Миновав эти шаткие завалы, мы попали в единственную комнату, из которой состоял дом. Частью она была сложена из камня, другой частью являла пещеру с низким сводом. Полом был застланный соломой камень, ложем – сундук с брошенным наверх лоскутным одеялом, в красном углу стояли образа в потемневших окладах да тускло горела лампадка. Возле каменной печи висел рукомойник, рядом, на полке за занавеской пряталась немногочисленная посуда. Нас ждали. На столе уже стоял глиняный чайник под цветастою грелкой, пара чашек, в прикрытом кружевной салфеткой блюде лежала сдоба, наполнявшая дом теплым сладким ароматом.
Я подробно описываю вам эту неприхотливую обстановку, хотя в действительности ее разглядывание заняло от силы пару минут. Все мое внимание было обращено к хозяйке. Ею оказалась сухонькая женщина. Я действительно видел ее в деревне, но все больше мельком, издалека. Она была какая-то невесомая, светлая до прозрачности и подобно отцу Амнесию точно не принадлежащая этому миру. В шали с длинными тяжелыми кистями, наброшенной поверх заношенной блузы, в длиной юбке с обтрепавшимся подолом, с покрытыми простой полотняной косынкой волосами она не ступала, а будто скользила, как если бы не камень, а иная, незримая твердь служила ей опорой.
Но особенно поразило меня лицо старушки – не тем, что в нем было – выражением, мимикой или чертами, а иным, неясным качеством, какое отличало его от прочих, и какое, сколь ни старался, я никак не мог уловить. Да еще – голос. Глубокий, сильный, певучий, наполненный той уверенностью, каковая приобретается лишь с годами, но одновременно избегнувший их разрушительного воздействия. Закрыв глаза, можно было представить обладательницей этого голоса светскую даму с тронутой увяданием тонкой кожей, благородным серебром волос, со взглядом печальным и отстраненным. Вы вправе упрекнуть меня в излишне пылком воображении, но художнику без него нельзя никак!
Мне не хотелось своим неожиданным вторжением добавлять хозяйке хлопот, и я взялся помогать ей: разлил по чашкам чай, придвинул одну ей, другую – отцу Амнесию.
- Вы уж простите наш нехитрый быт. Отец Амнесий не предупредил о гостях, а сами мы давно чаевничаем по-простому, без церемоний, - принялась извиняться старушка, доставая с полки и протягивая мне последнюю чашку, посредине которой змеилась трещина.
Я обратил внимание на ее руки: красивой формы, с тонкими запястьями и чуткими длинными пальцами с несколько увеличенными суставами; кожа, хотя и в морщинах, была чистой, ноги аккуратно подрезаны, на одном из пальцев тускло мерцал тонкий ободок кольца.
- На мой счет не тревожьтесь, я бывший военный, чтобы меня запугать, требуется нечто посущественнее надколотой посуды.
- Военный? – в ее голосе прозвучало изумление. – А мне казалось, я видела вас в храме Богородицы, будто вы там своды расписывали, – она прислонила к виску свою узкую аристократическую ладонь и принялась оправдываться. – Память совсем никудышняя стала, вон, какие шутки выкидывает!
Я поспешил успокоить старушку: