- Вы Лигея! - воскликнул я. – Поэтесса из Мнемотеррии, которая меняла реальность стихами!
На моих глазах герои написанной истории обретали облик и плоть. Я мог с ними спорить, пить чай, подмечать их несовершенства, узнавать их привычки, манеру говорить – все эти мелочи, которые со всей полнотой позволяли ощутить незыблемую прочность их бытия. Это было чудно, даже невероятно. Я не удивился бы, если б где-нибудь в неприметной скале за поворотом отворилась вдруг дверь и вышедшие оттуда стражи спросили, согласен ли я заплатить за вход согласно традиции. О, я бы заплатил, заплатил беспременно, и вы, дорогой дядя, можете сколько угодно честить меня безумцем!
В ответ на охватившее меня лихорадочное возбуждение хозяйка чуть снисходительно улыбнулась, как улыбается битый всеми ветрами кавалерист оседлавшему прутик внуку:
- Способность творить – тяжкая ноша; те, кто тонко чувствует мир, обречены вновь и вновь резаться об острые его грани. Но все же я рада, что мне было дано согревать своими стихами людские сердца. Недаром на моей родине высшей наградой поэту считаются свечи.
Она обращалась ко мне, однако смотрела при этом на отца Амнесия, точно продолжала какой-то их давний спор. А тот между тем и впрямь достал свечу, зажег ее касанием ладони (ей Богу, дядя, я не обманываю!) и протянул Лигее. Подарок растрогал старушку до слез. Она сжала свечу своими чуткими пальцами, колеблющийся свет закачался на ее лице, подсвечивая влажные глаза с редкими, как у всех стариков, ресницами, безжалостно вычерчивая морщины и изъяны.
- Мой давний друг, хочу просить вас, и не вздумайте отказать - нельзя отказывать приговоренному. Когда я уйду в эту осень, проводите меня, пожалуйста!
- Помилуйте, Лигея, вам рано уходить, вы не спели и половины своих песен, - запротестовал отец Амнесий.
- Мне-то рано? Да осень меня заждалась! Теперь самое время. Даже тогда, когда я жила в меблированных комнатах, носила дорогие платья и обедала в ресторациях я не была богата, как теперь. Мне не о чем жалеть и стремиться тоже не к чему. Да и крылья пора вернуть, осень и так была щедра. А неспетые песни я заберу с собой.
Странно было слышать такие признания из уст старушки, единственным достоянием которой было переделанное из пещеры жилище, битая посуда да траченная молью шаль на худеньких плечах. Но, кажется, я понимал, что она имеет ввиду.
- И вы никому не хотите передать свой дар? – не удержался я от вопроса и тотчас же я принялся извиняться, чтобы загладить резкость произнесенных слов. - Наверное, мне не следовало говорить об этом, ваш талант – отнюдь не моя забота, но все же… ведь он поистине уникален!
- О, талант! Вы, подобно многим, склонные преувеличивать его значение. Я отдавала талант не раз. Но разве отец Амнесий не объяснил вам? Памяти мало. Чтобы научить менять стихами реальность, мне следовало бы отдать душу. Или найти человека, чья душа созвучна моей. Однако я так и не встретила того, на кого решилась бы взвалить всю тяжесть бытия. Вот, например, вы согласились бы чувствовать боль этого мира – разумом, глазами, руками, всем своим телом? Петь радость горлом? Неметь от тоски? Заживо сгорать в пламени страсти, слепящей и безнадежной? Быть каждой прорезавшей свет пылинкой, каждым лучом, заплутавшим во тьме? Захлебываться пеной слов, пьянеть от смыслов?
- Я? Но я не поэт, я ничего не смыслю в стихах. Хотя, наверное, для меня бы это была большая честь.
Она внимательно посмотрела на меня, точно и впрямь всерьез раздумывала отдать мне свой талант:
- А ведь, пожалуй, что вы бы и справились. Но я уже все решила, да и вам суждена другая ноша. Довольно серьезных бесед, давайте пить чай, покуда не остыл!
Даже теперь, когда Лигея говорила на бытовые темы, было в ее голосе что-то, заставляющее следовать ему без раздумий. Я взялся за ручку треснувшей чашки, покорно отхлебнул. Стихотворные образы осенним пожаром пылали в моей душе.
- Чему вы улыбаетесь, молодой человек?
Из уст Лигеи это обращение не казалось высокопарным, я и впрямь был моложе ее на целую жизнь.
- Подумал, что кабы вы передали свой дар кому-то из наших отцов-командиров, проблема с дисциплиной решилась бы сама собой – вас невозможно не слушаться. Но затем я подумал, что если бы, подобно вам, стали читать стихи, это ввергло бы армию в хаос.