Все застыли волненья в груди,
И душа, забывая стремленья,
Ничего не ждала впереди
К.Р.
Едва соображая, что делаю, я бросаюсь на скалу, дверь в которой уже затворилась; выкрикиваю что-то бессвязное; колочу в то место, где она была, сперва кулаками, а затем и всем телом, пытаясь проломить скалу насквозь и выйти с другой ее стороны, той, на которую ушла незнакомка. «Догнать ее, - бьется настойчивая мысль. – Спросить. Узнать. Удержать». Сколько я пребываю в своем исступленном состоянии, не ведаю. Когда я вновь возвращаюсь из-за затуманившей сознание пелены, солнце уже окончательно село и даже робкая полоска света не напоминает о нем. Стена глуха к мольбам. Глухо и небо, что припало к земле всей своей пустотой. Громадное и равнодушное оно вмерзает в кожу, въедается в кости и плоть, заполняет пронзительной стынью одиночества. И чувство, что охватывает меня, я знаю это наверно, зовется бессильем. Оно бьет плечи дрожью, оно катится из глаз и разбивается на части от соприкосновенья с землей.
Я засыпаю и просыпаюсь. А пробудившись вижу, что стена стоит на прежнем месте, не сдвинувшись ни на шаг. Руки мои сбиты в кровь. Я подымаюсь и бреду прочь. Бездумно переставляю ноги, не разбирая дороги, все равно она одна – подальше от стены. Вокруг, куда ни кинь взгляд лишь камни да выжженные солнцем травы, упрямые колючие кустарники цепляются за скальные разломы, редкие кривые деревца изо всех сил пытаются удержаться на камнях. Такие дороги не требуют ничего более упорства - знай себе двигайся к цели, только цели у меня нет, поэтому я просто иду вперед, пребывая наедине с небом, воздухом и собственными невеселыми мыслями. Когда встречается вода, я останавливаюсь, чтобы напиться. Пару раз безуспешно пробую поймать юрких пугливых зверьков, что пересвистываются в траве и, едва заслышав шаги, тотчас порскают в норки.
Беспрестанно я перебираю появившиеся в моей голове воспоминания о сестрах. Мне хочется верить, будто эти воспоминания и впрямь принадлежали мне когда-то, и в то же время я опасаюсь этого, памятуя гнилого человека, один день из жизни которого так долго считал своим, а еще счастливый день Хамзата, и краденые липкие мечты Гермьяна, и слезы Росы, и многие, многие другие дни, что накопились за недолгое время моей жизни. Сложно не потеряться среди этого вороха своей и чужой памяти.
Порою, присев на придорожные камни, точно также как воспоминания я перебираю вещи, найденные в саквояже. Их немного. Бумага для самокруток и табак, который быстро приходит к концу. Затем что-то липкое, сладкое, схожее с радостью и ложью одновременно; я съедаю это, едва обнаружив, и ненадолго оно помогает усмирить муки голода. Зачиненные перья с чернильницей – их назначение ясно мне оттого, что я видел, как отец Деметрий использовал эти предметы для письма. Пистолет, похожий, на те, какие были у стражей: деревянный, с чеканными узорами на рукояти, что холодят ладонь неумолимостью заключенной в нем смерти. Молитвенник для православных воинов, между пожелтевших страниц которого зажат серебряный крест - квадратный, с расширяющимися от центра лопастями. Вместо распятия на кресте изображен всадник, поражающий крылатого змея, я знаю его – это Уас Герги[1]. Движимый неясным порывом, торопливо снимаю с шеи кожаный шнурок, на котором ношу распятие. Оно было со мной, сколько я себя помню, а скорее всего было и прежде. Развязываю узел на шнурке и надеваю найденный мною крест.
На самом дне саквояжа я нахожу дневники, о которых говорила незнакомка. Это тетради в темном плотном переплете. На первой странице одной из них значится: «Заметки о жизни и странствиях Михаила Светлова, унтер-офицера лейб-гвардии Третьего уланского Его Величества полка, начатые в году 1897 от Рождества Христова исключительно с целью занять себя и продолженные уже по интересу». Мне кажется, эти заметки должны породить отголоски в моей душе, как, бывало, порождала та или иная песенка Долгопляса, но ничего подобного не происходит. Я благодарен Творцу за привычку вести дневники, ибо читая их, постигаю собственное прошлое, но увы! – постигаю отстраненно, как нечто, случившееся не со мной. Это точно есть без соли – пресно. Вопреки словам незнакомки (я по-прежнему зову ее так, хотя знаю наверно ее имя, но не могу произнести его даже мысленно), записи кажутся мне далекими, чужими будто их делал кто-то другой. Будь у меня нож, я вырезал бы их поверх своей омертвелой памяти. Но кого я хочу обмануть? Даже если я вызубрю дневники наизусть, это не сделает меня человеком, написавшим их. Тогда я достаю перья, наливаю чернила в чернильницу и, пристроив дневники на коленях, записываю на свободных листах все, что случилось со мной с момента пробуждения из пустоты. Так я узнаю, что умею писать.