Между тем на моем пути по-прежнему не встречается ни сел, ни людей, одни только реки, от воды которых немеют губы, да ягоды - кислые, как давняя неприязнь. Рези в желудке, первое время беспокоившие меня, постепенно сменяются сосущей пустотой, с которой я примиряюсь легко – беспамятному ли привыкать к пустоте. Только вот слабость с каждым днем сильнее. Из-за нее мне все чаще хочется просто лежать, глядя в небо, следить за током облаков, ни о чем не думая, не стремясь, не беспокоясь, проиграв в бесконечных попытках вспомнить себя. Что толку в борьбе, думаю я в такие минуты, она ни к чему не ведет, так не лучше ли отказаться от всех прошлых и грядущих попыток разом, отдаться слабости и сладости поражения, погрузиться, точно в беспросветную темь, в собственное бессилие перед бытием.
Но затем ко мне склоняются лица сестер: молчаливое и строгое - Аннет, нежное – Натали, умеющей одним касанием обращать в волшебство самые обыденные вещи, мечтательное - Сандрин, с перьями и лентами в волосах. Сестры глядят на меня с любовью и упреком, точно вопрошая: ужели и нас ты отдашь беспамятству? ужели отречешься и от нас? Тогда я подымаюсь и, пошатываясь от сковавшей члены слабости, бреду вперед до следующего родника, или ночлега, или просто открытого места, откуда видны облака. На одном из таких привалов я уже не могу подняться. Я лежу и смотрю, как кружится надо мною громадное бесконечное небо, а потом гаснет и оно.
- Эй! Эй! Да ты живой ли?
Кто-то нещадно тормошит меня, насильно вырывая из блаженных грез, в которых я плыву к небу, сопровождаемый ангелами с лицами моих сестер. Пока я раздумываю, стоит ли возвращаться к земным скорбям, на лицо мне льется ледяная вода. С трудом подымаю окаменевшие веки. Передо мной пожилой мужчина с обвислыми седыми усами и такими же обвислыми, неровно выскобленными бритвой щеками. Волосы его забраны в хвост, нос горбат, брови над темными очами запорошены сединой, точно снегом.
- То-то, - удовлетворенно кивает незнакомец, отчего щеки его трясутся, а брови приходят в движение. Кажется, снег седины вот-вот слетит с них, выявляя истинный цвет, но, разумеется, этого не происходит. Мотаю головой, пытаясь унять разыгравшееся воображение. – А я уж грешным делом подумал, конец твой пришел. Встретить по пути мертвяка – ой и худая примета. Ну-ка, держи.
Мужчина протягивает мне сшитый из кож мешок, в котором плещется разбавленное вино. Пить не хочется, но я все же делаю несколько глотков, не желая обидеть моего спасителя. Тотчас напоминает о себе голод: впивается в горло, скручивает внутренности узлом.
- Хлеба нет? – спрашиваю, дивясь хриплости собственного голоса.
Незнакомец кряхтя подымается с земли, вразвалку идет к разбитой телеге, в которую впряжена низкорослая лошаденка с небольшими цепкими копытами, и порывшись среди сложенных там вещей достает тряпичный сверток:
- Ешь по чуть-чуть, - остерегает он меня.
Принимаю сверток, стараясь унять дрожь в руках. В свертке обнаруживаются сухари: ароматные, хрустящие, пахнущие печным дымом, и заботой, и еще чем-то сладким, щемящим, памяти о чем я лишился давным-давно. До головокружения вдыхаю этот позабытый знакомый запах.
- Мне нечего предложить взамен. Разве вот один счастливый день…
Тот самый, который я собирался вернуть Хамзату и Малике. Судя по всему, встретиться со стариками мне уже не суждено. Мой спаситель хмурится. Вязкое, как туман, непонимание кривит его черты. Тороплюсь пояснить:
- Коли ты согласен доброй волей и без принуждения, я готов расплатиться счастливым днем. Это все, что у меня есть.
Брови на лице незнакомца сходятся полосой. Они и сами похожи на туман: густые, белые, увянуть можно.
- Ты на солнце перегрелся никак? Какой еще счастливый день? Жуй давай. Я не жлоб, чтоб на чужой беде наживаться.
Он явно не понимает моих слов. А мне вспоминается разговор с Росой на колокольне: «Я бы хотела вырастить крылья и спрыгнуть прямо на ветер, чтобы он унес меня отсюда подальше: через лес, через горы, через стену в те края, где все по-другому - солнце ярче и люди добрее, и память не кончается прежде жизни». Ужели и впрямь такое бывает? Не в чьих-то грезах или на страницах дневников, а в настоящей жизни?