- Ну, это уже немало, - одобрительно басит Тамир. - Со временем остальное припомнишь.
Вспомню ли? Столько раз я слышал от самых разных людей: «нельзя вспомнить то, чего у тебя нет», что кажется уже сам начал в это верить. Мой спутник беспрестанно болтает – о погодах, о посевах, о сыновьях-внуках, об овцах с лошадями, нахваливает свою Найду, собаку пастушескую.
- У нас как заведено? Только весна настает, трава на высоких пастбищах подымается, мы собираем всем миром овец и снаряжаем кого-нибудь пастухом на целое лето, чтоб овцы жирок нагуливали на вольных кормах. Вот, и мне черед настал в горы идти. Кликнул я Найду и отправился отару пасти. Все бы ничего, да раз нас гроза настигла. А овца - тварь бестолковая, пугливая. Ну, и отбилась половина отары, да Найда за ними следом увязалась. Я чуть было свои последние волосья не пообрывал: как теперь людям в глаза смотреть, чем рассчитываться за пропажу! Делать нечего, пасу оставшихся, смотрю за ними в три глаза, сам вместо Найды на волков зубами щелкаю. Тут осенью, как настала пора спускаться, – гляжу – собака моя бежит и пропавшие овцы с нею, а среди них ягнятки блеют. Ну девочка, ну умница! Всех сберегла! Целое лето по горам водила, разбрестись не давала.
Я благодарен Тамиру за его болтовню, не требующую ответа, но дающую прочное ощущение причастности к миру людей, которого я был лишен все последние дни да и частенько в Мнемотеррии. Точно воскрешение после смерти, точно запоздалое прозрение ко мне внезапно приходит осознание того, что я натворил. Нет, не я, а тот другой, неведомый человек, каким я был прежде и каким, сколь ни пытаюсь, не могу представить себя теперь. Отдавший свое место в мире, все привычки, привязанности, надежды обязательства. Что это за власть такая, заставляющая человека забывать себя или почитать себя за другого, нимало в том не сомневаясь? Отдавать счастливые дни в угоду чужой прихоти, продавать таланты во искупление чужой лени, отказываться от самого светлого, что сияет в душе? Страшная, страшная власть, и не должно людям с их алчностью и себялюбием владеть ею!
Большой грех начинается с малого, так, бывало, говаривал отец Деметрий (или отец Димитрий, я путаю их теперь). Человек, бывший мною, сперва доброй волей и без принуждения отдал имена и лица сестер, а затем и вовсе отрекся от них, когда вверил свою память самом в чужие руки. Как же теперь я смогу предстать перед этими девушками? Ведь наверно они считают меня мертвым, и не так уж они не правы – их брат и впрямь умер там, за стеной, отгораживающей Мнемотеррию от мира. А кто я таков, я не знаю и сам. Вдруг эта память, которую подарила мне княгиня Магнатская, и эта дневники, которые я прочитал, принадлежали не мне, а кому-то другому? Что есть у меня, кроме слов незнакомой женщины? Отчего я поверил ей? Женщине, спасшей меня из заточения и освободившей из земли, где память кончается прежде жизни. Женщине, мимолетная мысль о которой заставляет сердце сжиматься горячо и сладостно. Ведь любому человеку нужно иметь что-то незыблемое, иначе он попросту не сумеет существовать, так отчего бы не принять за истину ее слова? Потому что мне хочется верить ей, потому что мир и без того слишком горек, чтобы не верить красоте.
Тамир привозит меня в небольшое селение. Дома лепятся на пологом склоне гребня между двумя ущельями, по дну которых струятся белопенные реки. Дворы в селении, как водится, обнесены глухими каменными заборами, зато калитки распахнуты настежь. От забора к забору бродят козы, неспешно объедая кусты молочая, коровы останавливаются напоить молоком лобастых телят, квохчут белые, как облака куры, да попусту горланят петухи.
- Воров у нас нет. Только распоследний глупец на чужое добро позарится. Раз позарится, другой раз соседи ему на помощь не придут. И в гости не позовут. И руки не подадут. И овец его на пастбище не поведут. Так и станет вор жить - с людьми вроде, а вроде – и нет, - объясняет Тамир, заметив, как я озираюсь по сторонам. – Вот тут сын мой старшой живет с семейством. Я-то многого не знаю, а сына ты попытай, может, он про сестер твоих и слыхал. Слухами земля полнится. Ну-ка, придержи вожжи, покамест я растворяю ворота.
Мой спутник соскакивает с телеги, идет за забор. Вскоре створки ворот расходятся и лошадь, которую даже не требуется понукать, уверенно ступает во двор.
- Деда, деда приехал! – раздаются радостные крики.