- Ты не один? – вскидывается вдруг Иолго.
Это щенок производит шум: все норовит перенюхать, попробовать на зуб, выгнать тьму из облюбованных ею закоулков, всюду залезть и оставить свой след. Наклоняюсь, подхватываю его как раз, когда он норовит изучить очередной захламленный угол.
- Туманов Тамир кланяться велел, подарок передал. Держи, отец, - опускаю щенка в руки Иолго. Нимало не теряясь от такого поворота, щенок принимается лизать новому хозяину лицо, тот гладит светлую шерсть, бормоча:
- Ай, молодец, Тамир, ай удружил, ай порадовал! Как его кликать? – это уже мне.
- Не знаю.
- Ну, так назову Нэ. Будет моими глазами.
Только после этих слов я поминаю, что Иолго слеп.
Его глаза мутные, затянутые белесой пленкой, неживые – это я вижу уже утром, когда обстановка в доме обретает зримые очертания, а в окно сочится скудный предрассветный свет. Я подымаюсь рано, да и Иолго, как оказывается, небольшой любитель спать. Я не выспрашиваю подробности его слепоты, старик рассказывает сам: ровно, обыденно, охотно, как человек, который долго молчал, но вдруг встретил подходящего собеседника:
- Родился-то я не таков. Малой был, еще различал неясно, а по мере того, как рос, белый свет все смыкался, смыкался пред очами да и сомкнулся вконец. Поначалу на углы натыкался, затем обвыкся. Вот, живу.
Ходит старик уверенно - что по дому, что снаружи: узкими карнизами, каменными ступенями, тропками-дорожками через деревню и дальше. Каждый раз, когда он подступает близко к краю скалы, на которой расположены дома, я норовлю его поддержать, а Нэ заливается громким лаем.
- Нет-нет, я сам! На родной земле я каждую травинку, каждый камешек чую, оттого и хожу босым. Вот здесь дома, в них люди живут – старик безошибочно указывает на вросшие в камень постройки, затем, поворотившись, также верно целит в обитель на противной стороне ущелья. – Тут святилище Уас Герги колоколами звонит, дальше погост, где отец с дедом, да дядья мои, да еще много добрых людей схоронены. А отсюда, из-за горы солнце теплое выходит. Столько лет слепым прожил, уже забывать стал, как выглядят его лучи. Прежде хоть снилось, теперь и сниться перестало. Да что об том скорбеть, вон, хоть слепым, а сколько лет прожил. Другие и того не имеют. Счастливый я человек! Каждый вечер Уас Герги хожу поблагодарить, что не оставляет меня своим попечительством – то мосточек, то тропку под ноги подстелет, чтобы я сквозь мрак брел потихоньку.
Мне нравится этот старик. И душа его чистая, детская нравится тоже. Вот ведь как бывает – я не могу примириться с отсутствием прошлого, а он примирился с невозможностью видеть и даже научился быть счастливым в своей обделенности.
Я берусь рассказывать Иолго, как выглядят дома и скалы, как рассыпаются по камням сиреневатые соцветия душицы, как от цветка к цветку перелетают тяжелые, перемазанные пыльцой шмели, как золотятся кресты Уас Герги, как от ворот монастыря спускается монах, а навстречу ему другой подымается по ступеням, достигает верхнего храма, и, не останавливаясь, карабкается выше.
- Это он на вершину полез! Я бегал туда мальчишкой. От высоты аж дух захватывало. Сердце в ушах стучало, о грудь колотилось, точно вырваться хотело и улететь за птицами вослед. А вид какой оттуда открывался! Рассказал бы, да давно позабыл, что видел, только помню что красиво!
Хотя старик и говорит, что ему не жаль, от слов его тянет горечью, терпкой и колкой, словно пихтовые иглы.
- А когда бы тебе предложили вспомнить, согласился?
- Конечно, согласился. Много ли радости жить во тьме кромешной!
Чувствую дуновение сквозняка меж нами. Вот он крепчает, набирается сил.
- Впрямь бы согласился?
- Зачем переспрашиваешь? Думаешь, ежели старый, так с первого раза не расслышу? Слух-то у меня отменный. Согласился бы, да проку о несбыточном мечтать?
Иолго не понимает моей настойчивости. Но мне не нужно его понимание, мне нужно его согласие. Так, когда с согласием, управляться сквозняком много легче – он делается послушным, льнет, струится сквозь пальцы.
- Не расслышал, вот и спрашиваю. Так согласился бы?
- Согласился бы, согласился, даже не сумневайся.
Моей памяти довольно на двоих. Собираю самые яркие картинки и невозвратно отдаю сквозняку, доброй волей и без сожаления. Точно отмечаю миг, когда сквозняк доносит их Иолго: старик покачивается, наощупь вцепляется мне в плечи, медленно разгибается, вперив в небо пустые глаза. Стоит долго, благоговейно, шевелит источенными временем устами, бормочет бессмыслицу.