Добрыня опустился на землю. Под плащом полумрак, подсветить бы, да фонарь не прихватил. Добрыня достал лупу, приподнял в одном месте плащ, стало светлее. Сквозь увеличительное стекло рисовались вмятины: тут каблуки… Это от носков.
Собственно, следов, как таковых, не было, и то, что замечалось, мог читать только Добрыня, интуитивно домысливая в своем воображении картину действий того, кто оставил следы.
«Э-э, вот оно что… Тут он спустился сверху и пошел в глубь территории. Откуда спустился?»
Добрыня вылез из-под плаща. Собака кинулась к нему, повела к дереву. Пес обнюхал почерневшую от дождя кору дуба, зарычал, глядя вверх.
— Ты прав, Дик. Он оттуда прыгнул. — Добрыня описал рукой полет человека. — Вот так и опустился на суглинок… Нет, нет, ошибаюсь я. Сначала на эту копну, здесь переобулся, носками назад. Понял, товарищ Бабаев?
Добрыня сфотографировал следы. Потом еще минут десять рассматривал через лупу.
— Тут, кажется, Кайши не пахнет, другой кто-то.
От этого не легче Добрыне. Он закурил, прикидывая в уме дальнейшие действия нарушителя.
Кайши кружил по тайге. Чащоба, болота и ручьи не пугали. Он изучил их назубок и мог точно определить, где можно пройти и какое место опасно — провалишься, засосет с головой в холодное брюхо болота. Пугало небо — на нем ни облачка, чисто, как хрусталь. И Кайши просил у неба дождя… Дожди смывают следы…
И счастье улыбнулось — прошел ливень. Теперь Кайши пробирался по лесу, зная, что собаки не возьмут его след. А уж от людей он умел прятаться: в сумке маскировочная сеть, да не одна, а несколько — под любой цвет растительности. Он был высокого роста, с крепкими ногами и цепкими, железной хватки, руками. И стрелял Кайши без промаха.
Нет, людей он не боялся. Ничего, что не удалось сразу выйти к реке: всюду расставлены посты, но это не вечно. Он старался подойти поближе к комендатуре. Утром затаился на возвышенности в густом кустарнике. Подступы хорошо просматривались.
— Пережду. — Тонкие губы Кайши чуть скривились то ли в усмешке, то ли от чувства пренебрежения к опасности.
Над ухом ветер прошептал: «Винтовка и голод цементируют дух человека». Так поучал командир отряда. Инструктор Розбин-Лобин добавлял при этом: «Тысяча лет — не вечность».
— Тысяча! — Кайши оглянулся, увидел плотную стену леса, туман, клубящийся в низине. Его ищут в непроходимых чащобах, поодаль от заставы, от дорог и исхоженных мест.
— Ищут ветра в поле, а я у самого порога комендатуры. Не догадаются!
К полудню туман рассеялся, солнце иссушило влагу, и Кайши совсем успокоился: примятая им трава выпрямилась, исчезли всякие следы. И никому не придет в голову, что он рядышком с Василием Ивановичем.
Алешка терся щекой о плечо отца и заметил на гимнастерке белое пятно соли. Это от пота, конечно. Потянул носом, уловил запах болотной травы. Побегал Добрыня, помытарился! Алешка прижался к теплой отцовской спине, ожидая, когда отец закончит телефонный разговор.
— Возможно, по утрам он опять голосит у того берега: «Василь Иванович-ч-ич», — чудно отдалось в ухе Алешки, и он нетерпеливо бросил:
— Да не Кайши это! Другой…
Добрыня бросил трубку, поднялся, сгреб Алешку на руки:
— Ты чего болтаешь? Другой, другой… Где Сашко?
— У дяди Турова… Мы следы можем читать. Интересно!
— Садись обедать.
Алешка, поколебавшись, принялся за еду. Добрыня смотрел в окошко на холмик. Обелиск горел в лучах закатного солнца. Нахлынули воспоминания… «Вот так же и Маняша увлекалась этими следами. Следы увели в тайгу. Понесло ее одну. А там крикнуть не успела — ножом в спину… Нарушителя-то поймали, а ее вот потеряли…»
Он повернулся к столу: осиротело стояла миска. Алешка, свернувшись калачиком, уже заснул на диване, из-под его загорелой ручонки торчал нос, очень похожий на Маняшин… Она тоже могла вот так сразу уснуть на диване: что-то делает-делает, рассказывает неумолчно и вдруг пауза, длинная… «Ну, говори, говори…» Глядь, а она спит уже, прикрыв лицо рукой.
Алешка у Добрыни «поскребыш». Двое сыновей уже сами отцы, старший Александр — военный моряк, командир корабля. Все кличет к себе, в Мурманск: «Хватит тебе, батя, мокнуть в росных зорях, приезжай, квартира — три комнаты».
Приезжай!.. Граница, она как любимая женщина, не так легко оторваться. Приезжай… И Маняша поговаривала: «Может, пора, отец?» А сама все в окошко: лес, тропы, туман и горы… «Сама-то как, Маняша?» Поведет глазами: «Эх, Добрыня, Добрыня, не пойму, как могла я пойти за такого чалдона? Ка-а-ак дам развод!» И прижималась к широкой груди мужа… А он гладил ее волосы, замечал — прибавляется седины с годами. И целовал ее милые, мягкие, пахнувшие домашним губы.
Тихонько отворилась дверь. Вошел Тимошин. Добрыня еще был весь во власти воображения, улавливал Маняшино счастливое дыхание, ощущал руки, лежавшие на плечах. Тимошин снял фуражку, кашлянул.
— Спит? — кивнул он в Алешкину сторону.
— Да.
— Умаялся?
— Похоже…
— Небось тоже за Кайши охотился? Отправил бы его в пионерлагерь. Ведь там присмотр и прочее…
— Нет, не тот он парень…
— Домашний?
— Ага. Очень домашний…
В щель приоткрытой двери просунулась головка Сашко, глазами стрельнула по комнате. Тихонько зовет Алешку.
— Вставай, Иван Петрович ждет!
Алешка, как не спал, — скок с дивана и, не обращая внимания на Тимошина, крикнул:
— Добрыня, приветик! — и был таков.
— Понятно, — промолвил Тимошин. — Вижу, домашний. А эта рыжая птичка чья?
— Племянница, на лето привоз таежным воздухом подышать. Алешке с ней очень весело.
«Рыжая птичка». Как-то по-домашнему прозвучали эти слова в устах полковника. Добрыне хотелось, чтобы в таком тоне Тимошин продолжал и дальше.
— Птичка… — Брови Тимошина сомкнулись у переносья. — А мы с тобой, Добрыня, старые воробьи, — резко бросил он, — а на мякине нас проводят.
Это, конечно, о нарушителе. Сейчас начнет упрекать: второй день поиска, а результата нет. И он прав! Никакой ясности пока, даже и легенды не составишь: кто нарушил границу, с какой целью? Дешифровка снимков обнаруженных следов еще не готова. Да и получатся ли? Отснял-то, по существу, не следы, а одно воображение. И этот зов с той стороны: «Вас… ич… и-ич». Похоже, что ушел. Да и Кайши ли это был?
— Товарищ полковник, разрешите? Сейчас вернусь.
Добрыня бросился в фотокомнату.
— Готово?
И, не дождавшись ответа, понял: надежды почти никакой! И все же припал взглядом к снимку. «Воображение» как будто пропечаталось. Что-то есть. Но сличить со снимком подлинных следов Кайши мог только он, сам Добрыня. На это потребуется время. А пока ничего он не может сказать Тимошину.
Тимошин вытер платком лицо, собрался уходить.
— Звонили из Москвы. Требовали хотя бы легенду сообщить. Слышишь, Добрыня? Поспи часика два. На свежую голову и легенда родится.
Будто бы и Тимошин был рядом. И Дик лежал у куста. Пес виделся четко, как наяву: уши приподняты, нос подергивался, вот-вот фыркнет. «Тихо, тихо, милок!» И все же взвизгнул, натянул поводок. А Тимошин до боли сжал плечо, как новичку — не волнуйся, дескать.
Добрыня проснулся — ни Тимошина, ни Дика, потолок, люстра, зажженная лучом солнца. Пошевелил плечом — никакой боли. Хотя и сон, а самолюбие кольнуло.
Умылся под краном. Кто-то открыл дверь. Не поворачиваясь, Добрыня спросил:
— Алешка, зачем Сашко прислал?.. Вот я вам всыплю горячих… Что молчишь?
Оглянулся: Дик сидел у порога, в глазах не то вопрос, не то печаль.
— Тебя кто сюда прислал, отставник?.. А-а, понятно. Ну ищи… ищи…
Собака легла, потянула носом.
— Не стесняйся, ищи.
Любил Добрыня собак, поэтому и разрешил оставить Дика в комендатуре. Да и не хотел обижать Турова: пусть возится, может, на пользу пойдет наука. И ребятишки теперь как бы при деле, все время вокруг лейтенанта.
Дик юркнул в спальню и вышел оттуда с Маняшиным ботинком в зубах, намереваясь проскочить мимо Добрыни.