— Нашему высокому гостю из внутренних органов необходимо вернуть способность воспринимать внешний мир. Действуйте! — приказал Корвет «шестеркам» насмешливо. — А то я его еще даже не узнал, — добавил он.
Умник и Борзой содрали с лица мента пластырь. Из ушей пленника Умник вынул прикрепленные к проводам музыкальные заглушки, а из внутреннего кармана милицейского мундира извлек работающий плейер. «Ого! — подумал Север. — Остроумно. Дешево и сердито. Слух человека полностью блокируется без всякой излишней жестокости. Наверняка этот мент даже не представляет, куда его тащили, по какой дороге, в какую сторону… Словно по волшебству перенесся. Интересно, кто придумал эту шутку с плейером?»
— Вот, Сатир, знакомься! — обратился к нему между тем Корвет, указывая на мента. — Павло Крысюк, доблестный старший сержант и любимый племянник Тараса Львивченко, шефа железнодорожной милиции нашего города. Сейчас мы с Павлом будем немножко поговорить. А, Павло? Будем?
Не пришедший еще в себя мент ошарашенно таращил круглые глаза и молчал. Корвет пнул его ногой.
— Будем разговаривать или нет?! — гаркнул он.
— Будем, будем… — пробормотал Крысюк. — Я, между прочим, сам к вам шел.
— И кудай-то ты шел? — издевательски поинтересовался Корвет противным тонким голосом. — К тетке Грушке на галушки? — последнюю фразу бандит произнес с утрированным украинским акцентом.
Павло молчал. Он пока еще туго соображал.
— Да отвечай же ты, бендера долбаная! — взорвался Корвет. — Боров карпатский! У тебя что, мозги совсем салом заросли? Куда ты шел и зачем? Разевай пасть, панский выблядок, шевели языком, пока я тебе его не отрезал!
Что угодно мог стерпеть Павло Крысюк, но только не оскорбления своего высокого чувства святой национальной спеси.
— Ну ты! Москаль поганый! — зарокотал он. — Кацапская морда! Русская свинья!
Корвет криво усмехнулся. Угадать в нем еврея, тем более чистокровного, действительно было трудно. Ничего специфически еврейского в его внешности не наблюдалось: ну, нос не курносый и не картошкой, но ведь и у большинства русских не курносый и не картошкой; ну, глаза темные — мало ли у кого глаза темные? Ну, волосы вьются — разве они только у евреев вьются? Ну, брюнет — однако ж не жгучий, а скорее рыжеватый. Так что те, кто не знал Дейнекина близко, всегда принимали его за славянина. И, названный «кацапской мордой», Корвет не обижался. Впрочем, и наименование «жидовская морда» его тоже не обидело бы. Плевать он хотел на евреев, а уж на русских — тем более. Из представителей всех народов Земли Корвет интересовался только одним — собой, любимым.
— Запомни, хохол ты безмозглый, — сказал он Крысюку насмешливо-наставительно. — Если хочешь обидеть великоросса, не называй его москалем или кацапом. Русские на эти слова не реагируют. А если реагируют, то прямо противоположно твоим ожиданиям: гордятся своей принадлежностью к великому народу. И «русскую свинью» воспринимают только как проявление свинской тупости собеседника. Хочешь оскорбить русского по-настоящему — задевай его личность, а не национальность. Потому что в глубине души каждый русский либо считает свою нацию высшей, богоизбранной, и ничем ты его с этого не сдвинешь, либо, наоборот, терпеть не может все русское и себя с Россией не отождествляет. Поэтому для русских даже тривиальная «сволочь» обиднее «русской свиньи».
Корвет обожал демонстрировать окружающим, насколько он умнее их. И дела ему не было до того, что гарный хлопец Павло Крысюк практически ничего не понял из его краткой лекции.
— Сволочи вы и есть, — пробормотал сержант. — Зачем по голове огрели? Зачем связали? Я сам вас искал!
— А искал, так объясняй наконец, для чего! — гаркнул Корвет. — Достал, придурок! Искал он нас, видишь ли! После того, как ваши костоломы набросились на меня в кабаке! Я вот пришью тебя сейчас и буду в своем праве, ты понял?!