А в Тайной канцелярии бьют на дыбе кнутом придворную красавицу Марию Гамильтон. В присутствии царя 22-летней девушке, несмотря на ее мольбы, публично отрубают голову. Петр поднимает мертвую голову с эшафота, целует ее в губы и неожиданно для всех поднимает ее над толпой и начинает читать с эшафота толпе лекцию по анатомии, объяснять "какая жила в голове для чего предназначена".
Страдающий многими психозами царь, присвоивший себе титул Императора и "Отца Отечества", страдает с детства и некрофилией — редким видом умственного расстройства. Так война идет по вертикали, пожирая членов царской семьи и высших сановников. А что же делается по горизонтали, там, где раздавленный народ веками борется за свое выживание?
Горят села раскольников. Войска методически прочесывают леса. Раскольники оказывают яростное сопротивление, предпочитая массовое самосожжение сдаче. Захваченное врасплох население сибирского города Торовец, "уличенное в расколе", по приказу Петра сажается на кол — все до единого человека, включая младенцев. Торовичан до сих пор зовут "коловичами". Качаются по рекам виселицы и стоят колья с отрубленными головами участников булавинского и астраханского восстаний. В Петербурге ежедневно колесуют (любимая казнь царя, вывезенная из-за границы) и подвешивают за ребра человек по 20 "разбойников". В ненавистной царю Москве массами сажают на кол прямо на Красной площади. История донесла имя майора Глебова, осмелившегося "пожалеть” первую жену царя Евдокию, сосланную в дальний монастырь. Майор в течение 18-ти часов умирал на колу, который вышел ему из заднего прохода в затылок. А сколько было безымянных? Но флот и новая столица продолжали строиться, а войне, бушевавшей от Нарвы до Полтавы, не видно было конца.
"Многие тысячи народа со всех концов России, — пишет историк-беллетрист, — трудились над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар, голод и язва косили народ, и снова тянулись к топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у туинской избы. Пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами — народ не знал. Но от пода гей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. Жаловаться и сетовать было запрещено. Тех неосторожных, кто осмеливался это делать, заковав руки и ноги в железо, везли в Преображенский приказ или Тайную канцелярию, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями или протыкали колом железным насквозь или коптили живьем. Страшные казни грозили каждому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено…
Ужасом было охвачено все государство. Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинами на дорогах, кого резали волки. Порастали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары… И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже зачем и кому нужна их жизнь, пусть треснула сверху до низу вся непробудность — окно все же было прорублено, но случилось совсем не то, чего хотел гордый Петр. Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая ими за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою…"
Можно сказать больше. Для усмирения бушующей непрерывной войны Петр уничтожил старое русское государство с помощью иностранного вторжения, схожего в деталях с тактикой, которой прибегнул Ленин через 200 лет.