Время, отпущенное на взрыв эмоций, ушло, теперь ему оставалась лишь управляемая реакция. «И все?» — повторил он свой вопрос. «Какого черта?» — недоуменно уставилась она на него. Что ему от нее надо? Он что, записался в инквизиторы? Времени на колебания и раздумья не оставалось. Поскольку все равно надеяться на то, что Генриетта будет вечно хранить молчание, было глупо, он коротко и трезво рассказал историю с замочной скважиной. Я отчетливо вижу перед собой эту сцену в постели, но уже не могу воспроизвести слова; в моей памяти остались какие-то разрозненные фрагменты, которые не помогают, а, наоборот, только мешают реконструировать разговор.
Луиза расхохоталась (нервно? истерически? мелодраматически? — я уже никогда этого не узнаю, мне остается лишь заново решить это для себя). Расхохоталась, как будто услышала неприличнейший и в то же время остроумнейший анекдот. Во всяком случае, очень громко. Казалось, она смеется, чтобы выиграть время. Рудольф подавил в себе желание спросить ее: какую же ложь она приготовила ему на этот раз? Потому что это дало бы ей повод для оскорбленного молчания. Ее честолюбивый ум, подумал он, не позволит ей выдать какую-нибудь неправдоподобную чушь. И он не ошибся. Лили пригласили на свадьбу, сказала она наконец, а надеть ей нечего. Он же сам знает, что наряднее джинсов в ее гардеробе ничего нет. Денег у нее тоже не густо. Вот они и открыли шкаф и устроили демонстрацию мод. Лили перемеряла все ее тряпки и в конце концов выбрала светло-зеленое платье с розовыми рукавами.
Рудольф удивился, обнаружив, что уже почти не испытывает желания противоречить ей. Он вдруг почувствовал себя безучастным слушателем; волнение его пропало без следа. Его сменил не покой и облегчение, как этого можно было бы ожидать, а равнодушие. Раньше он, может быть, и поверил бы Луизе, но теперь он находился в том состоянии, когда никакая достоверность уже не может помочь. Он даже не стал спрашивать, зачем для этой «демонстрации мод» понадобилось раздеваться и ей. Он смотрел на нее, как на какое-то совершенно чужое существо, удивленно, словно на механическую куклу, которая вдруг начала двигаться, хотя ее никто не заводил.
Неужто он и в самом деле подумал, что у нее что-то было с Лили, которая помешана на мужчинах, спросила она с веселой усмешкой (хихикая?). Неужели это как-то увязывается с ее образом, который сложился у него за эти годы? А если бы он в один прекрасный день пришел домой и обнаружил, что из ящика его стола исчезли деньги, — он тоже поверил бы своим глазам и решил, что это она их украла? Неужели груди Лили в ее руках или рука Лили у нее между ног — вещь не настолько непредставимая, что лучше сломать себе голову в поисках более логического объяснения увиденного, чем, зажмурившись, без оглядки удариться в подозрения? Рудольф молча лежал на спине, не пытаясь защититься от обрушившегося на него камнепада слов. Она, наверное, подумала, что он просто не находит подходящих слов для извинения, и решила помочь ему спуститься с высокой скалы подозрений: она взяла его руку и положила себе на живот. Прошло несколько секунд. Так и не дождавшись никакой реакции с его стороны, она сказала: что до нее, то — пусть все остается по-старому. Он высвободил руку и сказал, что это самое бессмысленное из всего, что он когда-либо от нее слышал. Примерно на этом месте и кончалась новелла — описывать процедуру расставания мне показалось излишним.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ (СТАНИСЛАУС)
Сентябрь 1987 г.
Похоже, я сегодня влюбился. Надо разобраться. Вот уже четыре года я торчу на передовой линии свободы; может быть, это своего рода награда за мою стойкость? Во всяком случае, до сегодняшнего дня я не увидел в Восточном Берлине ничего такого, что хотя бы приблизительно могло бы сравниться по силе воздействия с Амандой. Теперь я сразу вспомнил, что мне о ней уже давно все уши прожужжал один коллега — Макс Камински из Рейтера. Но поскольку Камински от любой женщины бросает в жаркий пот, я не особенно обращал внимание на его восторги.
Она открыла дверь. Такого роскошного зрелища я никак не ожидал. После слишком долгой паузы я сказал, что мне нужно кое-что передать господину Хэтманну, и как доказательство показал ей полиэтиленовый пакет с шелковой блузкой. Я ожидал увидеть женщину, более соответствующую ему по возрасту, какую-нибудь матрону, почтенную супругу писателя, каких здесь хоть пруд пруди. День рождения у нее был вчера; Хэтманн скулил, что я опоздал на целый день. Но откуда же я мог знать, что в этой истории с блузкой счет идет на минуты, — этот болван мог бы и сказать, что речь идет о подарке. И цвет блузки ему, видите ли, тоже не нравится. Это уже по меньшей мере десятое поручение, которое я выполняю для него. Он, видимо, решил, что все западные журналисты, которые могут спокойно пересекать границу туда-сюда, должны работать на него в качестве посыльных. Однажды я привез ему видеомагнитофон, и, когда я вручил ему чек, он скорчил сердитую физиономию и спросил, почему я купил его не в магазине Визенхаферн на Курфюрстендамм, там он дешевле на сто марок.