— Ничего я не знаю. Ни-че-го…
— Печи давно топили? — спросил Мусин.
— Большую плиту топлю каждый день. На ней варю, от нее греюсь. А ту, в другой комнате, маленькую, редко.
— В печи заглянуть придется.
В большой плите было пусто. Плита с утра протоплена, еще жар идет от нее, но уже убрана, вычищена. Прошли в другую комнату. Открыли дверцы маленькой плиты. Эта, действительно, была холодной, давно не топленой. Но зола в ней еще лежала. Видимо, от последней топки осталась. Золы было немного. Просто плиту эту не очень старательно вычистили. Взяв кочергу, Мусин пошевелил серую кучку. Сергеев понял; что лейтенант чем-то заинтересовался. Подошел.
Из золы торчала обгорелая бляха солдатского ремня. Мусин разгреб кучку — три обгорелые пуговицы — металлические, как и бляха, скорее всего солдатские.
Томилина, прищурив глаза, смотрела в окно, за которым уныло качались на ветру голые, черные ветки тополя. Делала вид, что ее ничего не интересует.
Сергеев подошел к столу, достал из портфеля бланк протокола обыска.
Повернувшись к хозяйке, спросил:
— Одежду Клюева всю сожгли?
— Не жгла ничего.
— А это? — капитан кивнул в сторону печки. — Мы так понимаем, что среди вещей вашего мужа (капитану не хотелось называть Клюева сожителем) была военная форма, в которой он вернулся с армейской службы. И на днях вы ее сожгли.
— Не жгла я…
— Он надевал эту форму?
— На работу иногда китель надевал. Может быть, я и сожгла этот китель, но давно, потому что старый он был. Точно не помню.
— А для чего вы печь в четыре часа ночи топили?
Женщина растерялась.
— Ничего я не знаю!.. Забирайте меня, если хотите! — Томилина вскочила, краска сбежала с ее щек. Она уперла руки в бока и выкрикнула. — Ничего не знаю!.. Вы лучше у Зинки спросите, у Зинки!
— У какой Зинки? У той, что в пивном баре работает? Буфетчица?
— Именно она! Она моего Николая решила облапошить, ей замуж теперь надо стало, шлюхе. Хахали надоели, вот и старается. Как же: она и моложе, и одевается модно, и угостить всегда может! — выкрикивала Тамара, все более распаляясь. На глазах у нее опять навернулись слезы. Стараясь не заплакать, она закусила губу. Наконец, умолкла и отвернулась.
В тот же день Томилину допросил Такенов. На его вопрос о том, для чего она ночью топила печь, Томилина ответила, что никакой печи в ночное время она не топила. Наговорили на нее соседи, за что-то мстят ей или ошиблись.
Следователь спросил про Клюева. Она ответила, что ничего о нем не знает. В конце допроса опять заговорила про Зину Луневу:
— Из-за Зинки все получилось, из-за Зинки. И если напали на Николая, то опять же она виновата, Зинка! Только она!
Когда Такенов остался в кабинете один, он попросил Ивана Васильевича зайти к нему. Сергеев пришел через несколько минут, чтобы услышать интересную новость: сегодня утром майор спросил у начальника автоколонны, в которой работал исчезнувший шофер, не был ли Николай Клюев левшой. И совсем неожиданно получил ответ: да, был. Это подтвердили и родители Николая.
А на рукоятке ножа, найденного на месте, где лежал раненый, обнаружены отпечатки пальцев левой руки.
Может быть, Клюев защищался от нападения и защищался ножом, взятым у Томилиной. Может, он носил этот нож при себе из предосторожности, так как ожидал нападения? Убийца вряд ли бросит оружие на месте совершенного им преступления. По возможности, он бы, конечно, унес его с собой. А вдруг Клюев не жертва нападения, а нападающий? Напал, но потерпел поражение. И это не исключено! Но пока что в руках лишь один конец нити. Это — отношения Томилиной и Клюева. И между ними Зинаида Лунева.
В пивном баре народу было — не протолкнуться. Бар размещался в полуподвале, разделенном на три больших комнаты с окнами. Горели свечи (электрические лампочки, вставленные в канделябры). Экзотика — восемнадцатый век.
Сизый дым плыл над головами. Казалось, все говорили разом. Стоял монотонный гул, ровный и однообразный.
Сергеев прошел в угол, где за столиком сидел в одиночестве молодой человек и, не спеша, редкими глотками тянул пиво. Это был Гусев из горотдела.
— Лунева за стойкой, — сообщил он вполголоса.
— Их там двое.
— Зина Лунева — высокая, с распущенными рыжими волосами, черноглазая. Молодая, красивая… Лет двадцать ей.
— Двадцать два и три месяца.
Черные глаза — это ее, не перекрасишь. А волосы, безусловно, красит. Когда ей было шестнадцать, по рассказам подруг, мечтала стать киноактрисой.
— Понятно. В таком возрасте слава Мэрилин Монро не дает покоя девушкам всего мира. — Гусев улыбнулся, приглаживая ладонью курчавую непокорную шевелюру. Блеснула золотая коронка.