Кончался день. Рыжий, довольный успешно проведенной операцией, назидательно сказал, прощаясь:
— Мы, друг мой, интеллигенты. Ты историк, я — технарь. Нам известно, что у братьев наших меньших, в мире животных то есть, имеется закон: доминирующие особи получают больше пищи и чаще вступают в брачные отношения. Такова селявуха. Мы тебе обеспечим доминирующее положение, к которому ты упорно стремишься. Только надо достойным образом зарекомендовать себя. Знаешь такой обычай: повязаться кровью? Так вот: у нас просьба…
Веня слушал, вздрагивал, холодел, соглашался. Он все отлично понял, не дурнее паровоза. Эти проходимцы ведут точную, продуманную и наглую игру. Она изобретена не ими, все просто, как сигарета: они вымогают там, где жертва не может принять ответных мер, не посмеет, не решится, не осмелится идти в органы милиции за помощью — у самой рыльце не то, что в пуху, а в самом что ни на есть настоящем дерьме. Можно не бояться, брать голыми руками. Веня понял — бить пока не будут. Он нужен им для других операций. Легче ему однако не стало.
Мотает последний вагон. Муторно смотреть на пустыню и вспоминать, как выполнил он требование шантажистов. В то же время можно и гордиться тем, как ловко он их обвел, какую ловушку соорудил. Пусть все там крутится-вертится, горит синим пламенем. Рыжего с амбалом наверняка уже посадили. Пройдет время, все утрясется, уляжется. Он переждет в надежном месте, не зря говорят — имей сто рублей и барыжных друзей. Хорошо, что мазила Дзюбенко свои большущие деньги отдал на сохранение Вене. От супруги своей прятал, развод затеял, старый хрыч. «У Кыив пойду, — мечтал он, — у Кыиви гарно жыты…»
По-русски он говорит лучше, чем по-украински, а это так, придуривается. Вот с его-то деньгами и улизнул Веня. Хорошо, что про них не пронюхала фирма рыжего. Пока хватит этих денег, а там — видно будет.
Бежит поезд через пустыню. В его купе соседи — супружеская пара неопределенных лет, в Сочи едут через Москву, в отпуск дикарями. Еще командировочный какой-то. В карты они играют, в подкидного, на столе бутылка стоит с узким горлом, сухое, что ли.
Веня достал сверху свой чемодан, вытащил бутылку коньяка, подумал, прибавил бутылку «Посольской», поставил на вагонный столик.
— А ведь у меня сегодня день рождения, — сказал он, — двадцать восемь стукнуло. Отметим?
Вообще-то он не очень соврал: двадцать восемь лет ему исполнилось месяц назад, он широко отметил эту знаменательную дату в ресторане «Иртыш».
За полночь, когда Конягин почувствовал, что вот-вот заснет, приехал Воронин, старший в опергруппе, которая работала по делу о нанесении ножевых ранений Лучкову.
— Ищите женщину — так, кажется, говорят французы, — без улыбки сказал он. — Мы искали девушку, да не нашли, А она, может быть, то единственное звено, которое как-то пристегивается к делу. Та самая соломинка…
— Ты мне хоть немного поподробней дай, — попросил Конягин. — Я ничего толком не знаю. Мы тут с бумагами сидим, я и два следователя, они по своим кабинетам.
Воронин оценивающе посмотрел на папки, разложенные на столе Конягина, поморщился.
— Не зря говорят: дела у прокурора, у нас делишки. Ни за какие пироги не пойду в следствие — надо же такую гору бумаги в голове держать… Нашел что? У нас-то ничего. Зло берет.
Он принялся подробно описывать место, где был обнаружен раненый Лучков, а Конягин ясно представил себе сквер за Дворцом пионеров — молодой, недавно засаженный сосенками и туей, убегающее в горы шоссе, бетонный забор вокруг станции юных натуралистов, Федор совсем недалеко отсюда живет — пять минут ходу.
— Что на голом асфальте увидишь? — сокрушался Воронин, — Никаких следов. Людей тоже не было. Дворец пионеров по пятницам не работает, в сквере пусто, как раз ветер начался, дождь. Дед, что увидел Лучкова, точно запомнил; восемь двадцать было. Мы прибыли тут же, пустили собаку, что толку? Асфальт, бетон, машины. Там же за станцией юннатов есть поселок, ты его знаешь. Сколько там дворов да домов обошли — и никто ничего. Только и нашлись два парня, они-то и рассказали про девушку.
Моросил мелкий дождь, прохожих сразу поубавилось. Два дружка — Толян и Кадырбек — стояли на углу Дачной и Гоголя под дубом и думали, как провести вечер.
Толян взглянул на часы.