— Я только что из госпиталя, — сказал подполковник Рогов.
— Лучков в реанимации, к нему не пускают, но сказали: можно надеяться на улучшение.
Он посчитал лучше умолчать о том, что хирург сказал ему примерно так: жить будет, но в милицию вряд ли вернется… И стал перечислять повреждения. Слушать не хотелось.
— Ваше предположение, капитан Воронин, что он мог быть ранен девушкой, отпадает, оно не имеет оснований. Удары нанесены очень сильным человеком. Но девушку, о которой вы докладывали, конечно, нужно искать. Очень уж подозрительные тут совпадения. По времени, по ее поведению…
Подполковник подошел к сейфу, достал толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете, протянул Конягину.
— Это тетрадка Лучкова. Дома у него была. Передала мать, я сам к ним утром на дачу ездил, пораньше. Привез домой. Изучи тетрадь, там телефоны, адреса…
Рогов уселся в свое потертое, несменяемое кресло и стал вдруг говорить резко, отрывисто.
— Что у вас еще появилось, Конягин? Нашли что-нибудь?
— Несколько не расшифрованных телефонов по календарю и рабочей тетради. Уточняем. Есть невыясненные фамилии. Какой-то Маркин В. Б. несколько раз записан. В последнее время. Выясняю.
— Все? Идите. Мне председателю горисполкома докладывать надо.
Кныш ждал Конягина возле двери кабинета взъерошенный, злой. Не поздоровался даже.
— Почему не позвонил мне сразу? Я только что из больницы, консилиум надо…
— Не кипи, Алеха, — применив выражение своего начальника, попытался остудить друга Конягин. — Консилиум был, работает бригада реаниматологов, все что надо — есть, в том числе и кровь, мы все надеемся на благополучный исход. Дома у него уже все знают. Представляю, конечно…
— Представляешь… Я тоже пытаюсь представить, но не могу. Сволочей-то как вы ищете? Вот гады, ну, скажи, гады… — Он достал сигареты, закурил. — Мне все же легче жить, Миша. Я все-таки всегда с хорошими людьми, хороших людей много. С дрянью редко встречаюсь. У вас все наоборот.
Он дымил, и Конягин пошире открыл окно. Сам он табаком не баловался, а по райотделу приказ имеется: в кабинетах не курить. Но Кныш — гость, что поделаешь? А гость покопался в своем портфеле, извлек тоненькую папку, подал Конягину.
— Подшивка, — сказал он. — Здесь я собрал материалы под рубрикой «Из кабинета следователя» и «Из зала суда». Вместе с Федором делали. Один — «Плесень» — опубликован позавчера. Сразу каюсь: заголовок «Плесень» — не здорово, зато по существу. Читал?
— Тоже, каюсь, не читал.
— Как говорил Остап Бендер, тех, кто не читает газеты, нужно убивать на месте. Морально. Но тебя я прощаю. Не хватало бы тебе о преступниках в газетах читать. Живых достаточно. Так? Но этот материал тебе прочитать нужно, и немедленно. У меня есть основание подозревать, что кто-то из этой самой «плесени» начал мстить.
— Ну, не может быть, — не очень, впрочем, уверенно сказал Конягин. — Статья есть статья. Это не обвинительное заключение. Сколько Федор обвинительных заключений написал за свою следственную практику!
— Это как посмотреть на дело. Иной газетный материал — обвинение не только для тех, кого вы посадили, привлекли, а суд осудил. И для тех других, кто в тени остался Помнишь наш материал «Стоит ли отодвигать скамьи?». Там про подростков, про взрослых подстрекателей, о родителях, о тех, кто прошляпил своих чад.
— Помню, помню, я по этому делу работал, сам задерживал убийц. «Шефом» его, кажется, величали. Еще там были Ратуш-паша, Алямс, Шестурян. Точно? С кастетами ходили.
— Так, правильно. После публикации редакция два мешка писем получила. Все в них было: и гнев, и презрение, и требование строже наказывать, лучше воспитывать. Это и есть общественный резонанс. А статья «Плесень» только что напечатана, писем мы еще в редакции не получали, но резонанс уже есть. Подлый резонанс, ты не смотри на меня так скептически. Прочитай сейчас, времени немного займет, потом поговорим.
Конягин взглянул на часы.
— Немного времени у меня есть, к прокурору иду к десяти. Уложимся.
— Читай вслух, — попросил Кныш.
Конягин налил в стакан воды, поставил перед собой и начал читать без особой, впрочем, охоты. Так, чтобы не обидеть друга.
«…В своем собственном двухэтажном доме, богато обставленном модной мебелью, увешанном и устланном коврами, Нина Досхоева на самом видном месте повесила портрет. Изображенный на нем моложавый мужчина был в форменном кителе с юридическими эмблемами в петлицах.
— Это мой Эдуард, — говорила Нина, многозначительно поднимая палец. — Мой супруг…