— Я знаю только три буквы, учителка, — сказал он в унынии, — я знаю букву «а», букву «м», букву «ы» и совсем немного букву «т». Из них я могу составить слово «мама» и «ты», что по-русски означает «олешек». Я уже много знаю, но письмо мне трудно писать.
Сема Лаптандер подумал, вновь посмотрел на солнце, и ему стало грустно.
Он поднялся и пошел к выходу. У выхода он посмотрел на товарищей и с неожиданной убежденностью сказал:
— И все-таки я напишу это письмо. По-своему, своими руками.
— Я тебе могу помочь, — сказала учителка.
Мальчик снисходительно улыбнулся.
— Нет, — сказал он, — ты не сможешь мне помочь, хабеня. Я бы очень хотел, чтобы мне помогли, но никто не сможет мне помочь в этом…
Он вышел из Красного чума.
Илько Лаптандер — отец Семы — вернулся с дежурства на рассвете.
Семка спал на шкурах, разметав руки и бормоча во сне. Илько наклонился над ним и с нежностью стал рассматривать его веснушчатое лицо, руки, еще не огрубевшие от работы, пухлые губы, влажные от сна.
— Вставай, нерпеныш, — сказал он, бережно тронув плечо сына узловатыми, негнущимися пальцами, — вставай, сынок, солнце взошло.
Мальчик торопливо поднялся и покрасневшими глазами посмотрел на откинутую шкуру у входа. Он увидел солнце.
— Это — горящее сердце Данко, — сказал он тихо и вновь лег спать.
— Вставай, лодырь, — усмехнулся Илько, — опять сказок наслушался.
— А ты — темная ночь, — сказал Семка, погружаясь в дремоту, — тебя надо вывести в степь, чтобы ты там увидел солнце.
— Ишь ты! — озадаченно сказал Илько Лаптандер, и, успокоившись на том, что ему все равно не понять, на что намекает сын, он попил теплого чаю и тоже заснул.
Проснулся он от сухого звука маленькой пилы; он при поднялся и в немом удивлении посмотрел на сына. Семка распиливал пополам большой бивень моржа.
«Игрушки делает», — успокоился Илько, и гордая улыбка надолго тронула его губы.
Кто в стойбище мог поспорить в мастерстве с его сыном!
Из любой кости Семка умел вырезать такого человечка, что даже ребенок мог сказать, что этот человечек думает и чем занимается. Однажды Семка вырезал из корня тундровой березки болванчика с шаманьим бубном и таким лицом, что все пастухи сказали: «Это Халиманко».
Когда об этом узнал Халиманко — черный шаман с реки Неруты, самый злой и сильный шаман и великих и малых тундр, — он сам приехал в стойбище к Илько Лаптандеру.
Он обвел нелюдимым взглядом болванчика и сказал Илько:
— Твоего сына надо придушить. Он злой человек. Он смеется над старшими, надо мною.
И Халиманко бросил в огонь деревянного болванчика.
«Теперь Семка задумал, очевидно, еще что-то. Ну и пусть делает. Худа от этого никому нет, а для ребенка радость, — думал Илько, — к тому же вечно занятый ребенок будет любить труд и вырастет хорошим оленщиком».
И, чтобы сын не чувствовал недостатка в инструменте, Илько достал из своего заветного сундучка маленький буравчик, молоток и стамеску.
— Делай, — сказал он, — только не торопись. Никогда не надо спешить, дольше век будет, — сказал он и, позавтракав, вновь уехал в стадо, за которое он отвечал как колхозный бригадир.
Распилив клык вдоль, Семка пошел к русской учителке. Она пила чай.
— Хочешь чаю? — спросила она.
— Хочу, — сказал Семка и стал пить чай.
Он выпил три чашки и спросил:
— А он добрый?
— Кто — он? — удивилась учителка.
— А тот, кто сказку сочинил.
— А, Горький! — засмеялась девушка. — Очень добрый. Он любил таких курносых, как ты. У него даже целая база курносых есть.
И она достала из шкафа пачку журналов с портретами Горького.
— Спасибо, — сказал Семка, — большое тебе спасибо. Я посмотрю и отдам их тебе. Только не называй меня курносым, — добавил он, — я не маленький, мне уже одиннадцать лет.
И, еще раз поблагодарив учителку, он с журналами под мышкой ушел в свой чум.
Он долго рассматривал картинки, на которых был нарисован высокий и худощавый человек.
У сказочника, сочинившего песню о Данко, были длинные и добродушные усы, худое морщинистое лицо и глаза бабушки Нярконэ, — глаза, тронутые горем и усталостью.
Казалось, человек так много прожил, что узнал все хорошее и плохое на земле, но попадалось ему больше плохое. Оно-то и избороздило его лицо глубокими морщинами мудрости.
Портретов было много, но всех милее показался тот, на котором сказочник был нарисован среди гор, в широкополой шляпе и крылатке. Сказочник стоял на возвышенности, высокий, немного хмурый, и смотрел на Семку добрыми и понимающими глазами, а позади него стлалась мягкая синеватая дымка над морем какой-то южной страны.