Храпит во сне Ноготысый. Трещит хворост в костре. Дым сизой пеленой стоит, еще колеблясь, над головами женщин. Свернувшись по-детски, лежит на шкурах Илько Лаптандер, и тело его подрагивает.
— Что ж, — говорит Семка, — слушайте мой доклад.
И, помолчав немного, он показывает на Некучи:
— Видите…
И показывает на клочья копоти, повисшие над головой отца.
— Видите, как живет колхозный бригадир товарищ Лаптандер, или, по-другому говоря, мой отец, — произносит Семка и, помолчав минуту, спрашивает тоном районного оратора: — А что такое есть вошь? А?
Женщины насмешливо переглядываются.
— Да неужто ты и это не знаешь, Семен Ильич? — спрашивают они почтительно.
— Вошь — это пережиток от царя и урядника.
— Ишь ты, — удивленно качает головой Некучи, — и у них они, видать, были! Ишь ты!
— Помолчите, — просит Семка, — я вам сначала все докажу, а потом будете со мной дискуссию открывать.
И, привстав с лат, Семка потянулся к своей постели и схватил брезентовый портфель с заржавевшим замком.
Медленно маленьким ключом он открыл замок и достал книгу. «Тиф и борьба с ним» — было написано на обложке книги.
— Вот, — сказал Семка, открывая ее на середине, — видите?
Женщины обступили Семку и вскрикнули от изумления. На всю страницу была разрисована вошь.
— От этой вши умерло столько людей на земле, сколько оленей в тундре.
— Ой, беда-беда! — испуганно зашептали женщины. — Какая большая! У нас-то ведь все маленькие, а от такой и вправду умрешь. Такую убивать надо.
— Это самая обыкновенная, только увеличенная в пятьсот раз, — сказал Семка, — это она под микроскопом такая.
— Смешные эти люди — ученые: говорят — вытрясайте шкуры, а сами увеличивают вошь. Худо это. Говорят одно, а делают другое, — покачали головами женщины.
— Не понимаете вы, — сказал Семка и задумался.
Неожиданно взгляд его остановился на бинокле, висевшем рядом с Ноготысым. Пастухи иногда пользовались им, чтобы найти отбившихся от стада оленей. Лицо Семки осветилось надеждой. Он перешагнул через костер и взял бинокль. Он отвернул от бинокля широкое стекло и показал на щель в латах.
— Смотрите через него на доску, — сказал он.
Женщины посмотрели.
— Ой, грязи-то сколько, — сказала одна из них, — худо промыли все же, а так, без стекла, незаметно.
— Теперь понимаете, почему здесь она такая большая нарисована?
— Понимаем, — сказали женщины, хотя они еще очень смутно понимали, как ученые увеличивали в книге этот пережиток царя и урядника, — ученые, верно, в очках ходят, и им все кажется большим.
А Некучи провела по странице подрагивающими пальцами и сказала:
— А я не понимаю. Дым убил мои глаза, и я ничего не вижу.
— Все правда, Некучи, — сказали женщины, — верь ему. Шкуры вытряхать надо, а то вши расти будут. Они вырастут с куропатку, если долго не мыть доски и не вытряхивать шкуры.
— Теперь мы разберем по пунктам, что такое есть болезнь тиф.
— Отпусти нас, Семен Ильич, — говорит Некучи, — нам спать охота.
— Отпусти нас, — говорят женщины, — это сразу трудно понять.
Семка думает. Он нехотя прячет книгу в портфель.
— Что ж, идите, — говорит он, провожая женщин полным горечи взглядом.
Женщины уходят, и только Ноготысый бормочет сквозь сон:
— Нет, не пойду я. Пусть сегодня Вылко пасет. Мне в больницу надо.
Семка сбивает в кучу обгоревшие веточки в костре и с грустью говорит:
— Вот…
И впервые за всю свою небольшую жизнь он с ненавистью смотрит на убогий уют родного чума, на сизую пленку дыма, на шкуры, покрытые бахромой копоти.
— Эх вы, охвостье старого быта, — говорит сердито он и ложится спать.
Всхлипывание и крики женщин чудятся Семке всю ночь. Сны беспорядочные и рваные снятся ему, но неожиданно наступает затишье, и чья-то рука трогает Семку по вспотевшему лбу.
— Вставай, Семен Ильич, — слышит он голос Некучи,- — беда!
Семка вскакивает. В чуме темно, и только белесое пятнышко неба светлеет в мокодане.
— Приехал Ванюта, — шепчет Некучи вздрагивающим голосом, — он заболел, и мы попросили у Ноготысого водки. Ноготысый принес водки и стал ее пить, а стадо без пастуха. Мы пошли за Илько, а он весь черный, хворый. Его водкой кто-то напоил. Что делать? Ты начальник теперь, прикажи Ноготысому.
— Мне только четырнадцать лет, — говорит Семка, — я вовсе не начальник, а такой же, как все.
Но, одевшись и войдя в соседний чум, Семка говорит Ноготысому тоном большого начальника: