— Мне нравятся непонятные слова, — сказал Хойко.
Он весело посмотрел на друзей и, подмигнув, прошептал:
— Васька Харьяг уже здесь, однако. Позвать?
— Позови, — нахмурился секретарь тунсовета, — позови этого эксплуататора, — мрачно пошутил он.
Хойко вышел. Миша Якимов сел на единственный табурет, и лампа-молния осветила его усталое лицо.
Через минуту в оконце постучали, и вошел Васька Харьяг. На лице его появилась поспешная улыбка. В руках шамана чернел кожаный мешок.
— Здравствуй, власть, — сказал он, обращаясь к Якимову, — штраф приехал платить, чтоб ты не сердился.
И он высыпал из мешка полкилограмма кредитных билетов. Измятые, позеленевшие червонцы, пятерки, рубли рассыпались у ног секретаря тунсовета.
— Бери. У меня денег хватит.
Миша Якимов внимательно посмотрел на шамана, и взгляд его стал суровым.
— Нет уж. Плати сам.
— Да я неграмотный, не знаю, какие сколько стоят.
Секретарь тунсовета посмотрел на Тоню и попросил дать ему газету. Переложив на нее деньги, он сказал:
— Ну, гляди. Я при тебе отсчитываю. Вот это пятерка. Это десять рублей, это три рубля.
— Сам знаю, — хмуро ответил Васька Харьяг.
Получив нужную сумму, Миша Якимов написал расписку.
— Утром русскую хабеню повезешь по пармам, понял?
— Как не понять, однако? Понял. Повезу. Я власти не враг, — сказал шаман и торопливо вышел из палатки.
— Ну, мне надо ехать. До свиданья, Тоня Ковылева. Держись, девушка. Помни, кроме друзей, есть и враги. Они следят за каждым твоим шагом. Оружие у тебя есть? Ну и хорошо. Это на крайний случай…
Голос Якимова звучал участливо и грустно. Казалось, он сочувствует Тоне, точно зная, что ее ожидают лишь огорчения и обиды.
— Мне сегодня сто километров еще ехать. Избили комсомолку за то, что она читала пастухам газеты. У Коротаихи строится школа, проверю — все ли в порядке. Ну, дай твою лапу и не вешай нос, если что. Понимаешь?
— Понимаю, — сказала Тоня дрогнувшим голосом.
Только сейчас она почувствовала все значение своей работы, и ей стало грустно от сознания того, что она еще слаба и что ее бодрость была наигранной и выдуманной.
Утром она выехала в стойбище. Школа пока еще строилась, но Тоня должна была уже начать обучение детей из всех соседних парм.
Упряжку вел Васька Харьяг. Он был предупредителен и вежлив.
— Тяжело тебе будет, девушка. Наш народ к спирту привык сильно, однако. Грамоте он не учен и учиться не хочет. Ленивый народ. Ехала бы ты лучше обратно в Москву. До тебя вот была же учительница. Пожила месяц — уехала.
— Плохая учительница была, — сказала Тоня, — я не из таких…
— Весной здесь русским худо же, однако. Болесь берет. Десны распухнут, зубы выпадают. Ноги корчит. Руки сводит. Отчего бы это? А?
— Цинга, — сказала Тоня, — меня этим не испугаешь. Буду сырую оленину есть, и цинга не возьмет.
— Откуда ты знаешь это, однако?
— Мы все знаем, — сказала Тоня сурово. — Хочешь, я скажу, что ты про меня думаешь?
— Я, я ничего не думаю, — торопливо ответил Васька Харьяг, — мне жалко тебя, девка.
— Это бывает, — засмеялась Тоня, — только знаешь? Мы не поедем в твою парму. Там ребятишек уже нет, их увезли в другие пармы, чтоб не показывать мне на глаза…
Искорка испуга и ненависти вспыхнула в черных глазах шамана. Он резко повернул упряжку на запад.
— Ты хочешь ехать к Коротаихе?
— Правда-правда.
Тоня засмеялась:
— Зачем же едешь туда? Ты же знаешь, что все детишки отосланы к реке Сюррембой-Яга.
Ясовей уже не мог сдержать бешенства. Он потянул вожжу, и упряжка остановилась.
— Вези сама, — сказал он, — вам, русским, ничто не нравится. Вам — все худо. Испокон веку вы обманывали и обижали нас.
— Ах, вон оно что? — насмешливо свистнула Тоня. — Ты стал откровенным, Васька Харьяг.
Она слезла с нарт. Ноги ее в валенках онемели от холода. Ей хотелось плакать, но она мужественно улыбалась. Она чувствовала, что сейчас решается для нее будущее, и знала, что маленький намек на свое бессилие будет ее гибелью здесь, наедине с хитрым врагом.
…Тоня отдернула рукав пиджака и показала компас.
Черная стрелка, покачавшись, показала на грудь Васьки Харьяга, белая — на юг, там, где находилась Москва.
— Что же, — неокрепшим девическим голосом спросила Тоня Ковылева, — передать твои слова в Москву?
Рука Васьки Харьяга инстинктивно потянулась к ножу.
— Даже если меня кто-то убьет, эти маленькие часы сразу же расскажут коммунистам в Москве все, что со мной произошло. Я буду мертвой, но убийца не скроется. Милиция узнает его сразу же в лицо, — побледнев, проговорила девушка, стараясь не замечать ножа Васьки Харьяга.