— Издалека.
— Как приехали?
— На вороном коне.
Невозможно было угадать, смеется он или говорит правду.
— А где же конь? — спросила Тамара.
— Заехал к мяснику на базар и продал на колбасу, Хорошо, что застал, он уже закрывал свою вонючую лавку. Дождь! Но мне повезло! Я везучий, мадам. Не было ни рубля, а теперь — вот… — Шерходжа вынул из кармана несколько бумажек, смятых в кулаке. — Видите? Правда, мясник сначала отказывался: «Бесценный конь! Разве можно такого?» А потом только сказал: «Эх-ма!» И вот все, что осталось от коня.
В руке он держал мокрую насквозь мешковидную сумку, перевернул, потряс, и на пол вывалилась и брякнула уздечка, отделанная серебряными бляшками. Под ней сразу же образовались мокрые пятна. И Тамара спохватилась: сын мужа после длинной дороги, грязный, ему надо отмыться и поесть.
— Пойдемте, — позвала она, шагнула и остановилась. — А это спрячьте!
Приходя в себя, она понимала, что Шерходжа не обычный гость, не прогулку совершал в Ташкент, как в тот раз, а может быть, бежал от кого-то, скрывается. И надо быть осторожной.
А он подобрал уздечку, засунул в сумку, а сумку — под лестницу.
— Ладно, — сказала она, — работница уберет. Я скажу. За вами не следят?
— В такой дождь и полицейские хоронятся в своих пещерах. Я сказал — я везучий.
Тамара вернулась, накинула крючок на дверь.
— Не бойтесь, — ухмыльнулся гость. — Я не просто везучий — бог мне помогает. На улице — ни души.
За столом, когда он проглатывал беляши, хватая их один за другим грязными руками, Тамара спросила:
— Где отец?
Он засмеялся, вытер руки о бока и ответил:
— В тюрьме.
Это не было такой неожиданностью, чтобы она схватилась за голову и запричитала, только облизала губы, сохнущие не меньше, чем от жара в бане на софе, и спросила, подавляя неприязнь к человеку, от которого отталкивающе разило по́том и который даже не отирал бородки, отекшей беляшиным жиром:
— В баню хотите? Баня готова.
Он распахнул свои руки:
— Ну, в самом деле, я родился под счастливой звездой и живу под недремлющим, оберегающим меня оком аллаха! — и встал. — Спасибо, мадам, — и поклонился, не спуская с нее взгляда, показавшегося ей теперь невыразимо бесстыдным.
— В ту дверь, — ткнула пальцем она, стягивая пуховый, платок с головы и запахивая им вырез на груди.
Взгляд был таким, что даже шея и белый треугольник тела в этом вырезе платья покраснели.
У двери Шерходжа встретился с тетей Олией, но не задержался и прошел, отстранив ее рукой, как вещь. Стало неудобно перед прислугой, будто и она заметила его взгляд, и Тамара сказала:
— Это сын мужа…
— А, радость! Какая радость! — замахала красными ладонями тетя Олия. — Чем помочь, барыня?
Тамара тоже поднялась из-за стола:
— Давайте одежду посмотрим, выберем что-нибудь для него.
По пути в спальню, к шкафу, она подхватила из кресла у стены чапан Шерходжи и заметила расползшиеся швы. Олия спустилась в баню и принесла оттуда измазанные грязью, покривившиеся сапоги.
— Давайте, барыня, я, — сказала она, увидев, что Тамара уже зашивала чапан.
— Я сама, — ответила та, откусывая нитку. — Это ведь мой долг.
— Конечно, добрая вы моя.
Вместе они перерыли и перебросали остатки мужниной одежды, отобрали рубашку, кальсоны, брюки, другой халат. Даже новую тюбетейку она нашла. Попалась ей под руку коробка с бритвенным прибором, и она протянула Олии:
— Отнеси ему в баню.
Та опять ушла, а Тамара села и задумалась.
Если ГПУ проследило за Шерходжой, то они придут сюда. Может быть, сейчас. Сердце ее похолодело. «Господи, за что ты меня караешь? Мне хватает хлопот из-за такого мужа, из-за отца этого Шерходжи, теперь еще и сам сыночек добавился. За что мне такое наказание?»
Встав, она решительно прошла в гостиную и со стула загасила все стенные светильники, оставив только три свечи на столе. Может быть, самой улизнуть? Куда? Нет, нужно от него избавиться. Во что бы то ни стало. Пусть еще поест вволю и убирается! Затемно. Пока дождь.
Ей стало чуточку спокойней от твердого решения.
Ну, даст ему поспать два-три часа, нельзя же быть бессердечной, а потом разбудит. Сама.
Она велела Олии вновь раздуть самовар, а сама уселась к столу и, вертя в пальцах витую, словно не из проволоки, а из скрученной шерстяной нитки связанную подставку, поразилась, неужели так может измениться подросток, виденный ею… сколько лет тому назад? Семь лет… Да, семь, она подсчитала по пальцам. Ему было тогда шестнадцать, ну семнадцать, не больше… Как и ей! Они — ровесники, может быть, она даже на год младше. Но она тогда стала из невесты женой Нарходжабая, а он… только теперь превратился в джигита. И какого!