— А почему его преосвященство живет в такой хибарке? — спросили из толпы.
— У него узнайте. Дом его стоит пустой, даже под школу мы его не заняли, хотя нам тесно. Его преосвященство ушли оттуда добровольно. Не так ли?
— Так, так, так…
— Сами выбрали эту хибарку?
— Хорошо, сам выбрал… Сам, сам…
— Наверно, для того, чтобы паства вас пожалела?
— Я пришел к Умматали, потому что — больной, — оправдываясь, сказал ишан. — Умматали помогает мне…
— А при чем же здесь Советы? — обратился к Умматали Масуд. — В чем они виноваты, скажите, если вы не жулик?
— Эй, учитель, ты все-таки выбирай слова! — взвился Умматали.
Тонкий крик его прорезался сквозь смех, кое-где поднявшийся над толпой.
— Осторожно, учитель, — зычно пригрозил прежний недоброжелатель. — Жулик — это доказать надо!
— Сейчас… Одно доказал, докажу и другое.
— Умматали служит при святом человеке, а не по карманам на базаре шарит! — прибавил защитник.
— А ему и не надо в карманы лазить, — покривился Масуд, засмеявшись горько и невесело, — вы сами их выворачиваете, свои карманы. Вон опять сколько узелков принесли, овец пригнали, на веревочках привели за собой. Для его преосвященства, для Умматали.
Люди заспорили, что это святое подношение, а Масуд крикнул громче:
— В прошлую пятницу другие тоже приводили овец. Я не считал, но было не меньше, чем сегодня. Где они? В два живота столько овец не влезет, как бы вы оба ни старались. Где же овцы? Я отвечу. На базаре. Сам видел, как Умматали продавал их за червонцы. Червонцы за пазуху засунуть легче, чем овец в живот. Он не лазил по вашим карманам, нет, он складывал в свой карман червонцы, которые получил за овец, подаренных вами богу. По-вашему, это честный человек, а по-моему — жулик!
Раньше общей реакции теперь прозвучали выкрики в поддержку Масуда:
— Истину говорит!
— Правильно, учитель!
— Нет, неправильно! — к веранде пробился ветхий старичок, прижимая свой узел к груди. — Неправильно! Уходи, учитель, уходи отсюда, не отнимай последней надежды.
Ишан перестал беспрерывно перебрасывать четки, покосился исподлобья на старика — кажется, он его уже видел, да, наверно, видел, мало ли к нему припадало стариков.
— Вы откуда, ата? — спросил Масуд, глядя на старика, трясущего головой.
— Из Юсупханы… Всю ночь шел пешком. Для чего? Чтобы ни с чем вернуться?
— Что вы принесли его преосвященству, отец? — Масуд показал глазами на узел. — Скажите, если можно.
— Мед и кишмиш. Была овца — раньше отдал, две недели назад, травяной настой получил…
— У вас болен кто-то?
— Сын. Единственный сын. Лежит и огнем горит…
— Давно?
— Скоро месяц уже, сынок, — смягчился старик, надломленный своей бедой и растроганный сочувственными вопросами учителя, на которого он только что кричал и гнал отсюда, а все их слушали, будто это разговор каждого касался.
— Травяной настой не помог?
Старик отрицательно поводил из стороны в сторону трясущейся головой. Она у него не от возмущения, не от гнева, а от собственной слабости все время тряслась.
— Нет, травяной настой не помог. Вот принес, что сумел, может быть, прошлый раз мало дал. Этой осенью сына женить хотел, невеста есть, а он лежит как в огне…
— Я уговорю доктора приехать к вам, в Юсупхану, посмотреть вашего сына. А пока лучше отдайте сыну мед и кишмиш. Больше поможет, чем травяной настой.
— А дохтур — это кто? Он выше ишана, самого ишана? — залепетал старик, еще подавшись вперед.
Масуд хотел ответить, но чья-то довольно крепкая рука отодвинула его сзади, оттолкнула. Масуд повернул голову и увидел — это был сам ишан. Он сошел со своего трона и размашисто подступил к ступеням веранды.
— Люди! — возвысив голос, обратился он не к Масуду, а к ним. — Я — лекарь. Мой дед и мой отец были лекарями!
Горло его пищало, глаза были выпучены, как у ящерицы, и Масуд понял, что ишан боялся потерять едва ли не самый важный доход, боролся за него. В несчастье люди отдавали последнее. Лишь бы помогли им или больным их детям, их близким. В наступление, сказал себе Масуд, в наступление!
— Какое лекарство вы даете от трахомы, господин лекарь?
— Касторку, — важно сказал ишан.
— Но это слабительное! — крикнул Масуд над головами людей, и они рассмеялись, даже без язвительности, не стремясь унизить ишана, просто это было смешно.
Умматали давно уже топтался, как петух, роющий мусор, а теперь прорвался и обвинил всех: