— Теперь хоть кости вздохнут!
_ А поручик ничего, сговорчивый.
— Не сглазь!
— Ребята, делить по-честному!
— Ну и логово будет!
И некоторые хохотали даже.
А устроились — замолкли.
Снопы
были
свежие, недавно обмолоченные. Рожь собоа-на с засоренного поля — в снопах было
много васильков, желтой ромашки, золоти
стого осота. С веж ая солома хранила тонкие, зовущие запахи степного раздолья. Боль
шинство смертников было из крестьян; им
близок и понятен был немой рассказ соло
мы. Она пробудила у всех множество вос
поминаний о воле. Каждый увидел простор
ный, с гребнями лесков, разлив прикамских
полей. Как хорошо сейчас в полях! Земля
уже слышит осторожную поступь осени и на
чинает подчиняться ее законам. Покрытые
позолотой поля уже окутывает чуть грустное
осеннее безмолвие. По жнивью боодят стада
гусей. Где-нибудь, словно брошенная севцом
горсть зерен, упадет на жнивье стая сквор
цов. На озимых клиньях — одинокие, зап оз
давшие пахари, они ходят понуро, не р аз
гибая спин. По пустынным проселкам иногда
проносятся, неистово кружась и поиплясывая, столбы пыли. Уже дозревает одинокий .в по
лях заячий орех, начинает одеть шиповник...
И, увидев родное, все смертники почув-47
СТйовалй страшную тоску. Все лежали мол
ча, многие настойчиво отбивались от воспо
минаний, а солома — свеж ая да пахучая —
все твердила и твердила свое.
Особенно сильно страдал татарин Шенгерей. Он попал в баржу за то, что заколол
вилами одного белогвардейца, когда тот при
шел к нему отбирать бывшую барскую ло
шадь. В первые дни заключения Шенгеоей
сильно горевал, был сосредоточен и хмур, потом смирился и по привычке уступать судь
бе ждал конца безмолвно и покорно. В бар
же Шенгерей простудился, его тело покры
лось язвами, коростой. Ночами он сильно
стонал, чесал тело, а днем — неутомимо мо
лился. Разговаривал редко. Увидев снопы, он
сразу лишился покоя, начал развязывать и
вновь связывать их, улыбясь, и роняя слезы, нюхал солому, мял ее в руках. А когда слу
чайно нашел несколько зерен, — со стоном
зарылся с головой в солому.
Он лежал так долго и многое увидел. Он
увидел в долине, оцепленной молодым дуб
няком, родную деревню — соломенные кры
ши изб, острый шпиль мечети с золотым ро
гом полумесяца. Увидел свой двор у пруда: низенькую избу о двух окнах, чахлую бе
резку у ворот, ветхий сарай, из-за неуют
ности покинутый даж е воробьями, рыжую
собачфнку у крыльца. Увидел и жену Фаты-му — маленькую усталую женщину; она шла
с поля с граблями на плече, а за собой та4«
щила самодельную коляску с дочкой, от дво
ра навстречу ей бежала орава крикливых, голодных ребят.
С трудом вырвался Шенгерей из этого тя
гостного мира видений. Д вырвался, поднял
ся — и вновь, как в первые дни, со страхом
начал думать о смерти. Сильно, крепко лю
бил он жизнь. Со всем, что окружало его
с детства, надежно сжился. И ему было
больно от мысли, что его вырвут из жизни, точно сорную траву с поля. И он, не сдер
живая слез, раскачиваясь, тихонько запел о
том, как хорошо сейчас в полях, на воле,
и как не хочется умирать.
В глухой тишине трюма эта песня зазву
чала с какой-то особенной, тихой, но надры
вающей душу силой. В воображении смерт
ников она еще более оживила поля. Теперь
они развернулись перед каждым во всей сво
ей задумчивой предосенней' красоте. В песне
Шенгерея все отчетливо услышали затихаю
щее, но приятное биение жизни родимых по
лей: отдаленный стукоток таратайки на про
селке, озабоченный шумок прилетающих на
кормежку птиц, посвист ветра, чуть внятный
шелест гонимого нивесть куда перекати-поля...
...Иван Бельский подполз к Шенгерею.
— Ты, друг, помолчи-ка...
Но Шенгерей продолжал тянуть свою пес
ню, будто сматывал бесконечную нить.
Фу, дьявол! Прорвало его!
Пусть ноет, — сказал Мишка Мамай.
49
— Уж больно длинно. Воет и воет. Тьфу!
А Мамаю нравилась песня, и он жалел, что не может подтянуть татарину. Он сидел
на снопах, прижав к себе голову Наташи, гладил ее волосы .и тоже думал о воле. А
что думал, и непонятно было, — думы неслись
порывисто и бестолково. Изредка он что-ни
будь говорил Наташе.
— На уток бы сейчас... На сидку.
— Да,
хорошо, — покорно
соглашалась
Наташа.
— Сидишь, а тут тебе — шасть!..
И через минуту— о другом:
— А помнишь, как сидели?
— Все помню.
— Кисет, вот он....
— Терпи, Мишенька.
Барж а шла. Тяжело плескалась вода, в
трюм врывалась прохлада, — уже вечерело.
Из темноты все еще струилась песня Шенгерея, и в ней все отчетливее слышались вздо
хи прикамских полей, их сиротские жалобы.
Временами казалось, что песню поет уже не
Шенгерей, а кто-то другой, и не в трюме, а
издалека, из глубины полей. Песни всегда
возбуждали Мамая. Неожиданно он схва
тил Наташу за плечи, стиснул, сказал глухо, в большом волнении:
— Что делают!.. А?
Наташа испугалась:
— Мишенька, молчи!
50
Но Мамай уже оторвался от нее, крикнул
на весь трюм:
— Эх, мужики! Какое наше дело!
Его сразу поддержали:
— Сейчас на ногах, через час — в могиле.
— Не дадут и могилы!
— Как собак...
— Лучше бы сразу, чем сохнуть.
— Ух, тошно! — пожаловался Мамай.
Бельский крикнул:
— Ты долго будешь точить?
— А ты спи, спи!
— Да что ты плачешься?
— А это моя воля: хочу — смеюсь, хочу —
плачу.
И, помедлив немного, продолжал:
— Да за что? За что, я спрашиваю?
Заговорили по всему трюму. Стала быстро
нарастать тревога. Смертники зашевелились, зашуршали соломой, начали ползать и бро
дить по трюму. Всюду назойливо, как мош
кара, летали слова о смерти.
По палубе, стуча прикладом винтовки, про
шел солдат. Гул голосов в трюме мгновенно
замер. Часовой остановился на корме, каш
лянул, щелкнул затвором винтовки. Этот звук
камнем упал в трюм, — опять он всколыхнул
ся, заволновался. Покрывая голоса, Мамай
выдохнул:
— Опять!..
— А тебе что — доложили? — сердито обо
рвал его Бельский.
4»
51
Кто-то, волнуясь, стал убеждать товарищей, что он посажен безвинно, что его не надс
убивать, и уговаривал так, словно от товари
щей зависело решить его участь. Кто-то исте
рично крикнул. И началась паника, какая слу
чалась редко. Смертники заметались по трю
му, путаясь в соломе <л падая, послышались
стоны, рыдания...
Наташа схватила М амая за шею, прижала
к себе.
— Горячий ты какой, пылаешь весь.
Мамай замер, не понимая, что случилось.
Он с ужасом прислушивался к гаму в трюме
и не знал, что делать, и боялся, что смертни