— Партизаны? — визгливо спросил маленький немецкий офицер. Он вертелся и прыгал вокруг молодых пленников и самого себя, как шелудивая собачонка, которая боится своего хвоста. Должно быть, и обезоруженные советские люди были ему страшны.
— Партизаны? — продолжал тоненько лаять гитлеровский холуй и вдруг расхохотался, закинув круглую головку. Он прикинул, должно быть, сколько дадут ему за каждую партизанскую голову, за восемь партизанских голов.
— Айн, цвай, драй, фир, фюнф… — считал по пальцам маленький офицер и снова залился идиотским тоненьким смехом, снова закружился вокруг пленников, то приближаясь к ним, то отскакивая от них.
Комсомольцы молчали. С тяжелой ненавистью смотрели они на поросячье личико гитлеровца.
…Волоколамск. В небольшом песочного цвета домике номер 32 по Ново-Солдатской улице офицеры в четыре руки играли на пианино фокстрот.
— Ах, майне либэ Амалия, — напевал маленький офицер, закидывая круглую розовую головку. Другие офицеры раскладывали пасьянс. Должно быть, они гадали, в какой день въедут в Москву. Солдат доложил о том, что привели пленных.
Пахомов, Кирьяков, Витя Ординарцев, Иван Маленков, Коля Галочкин, Каган, Шура, Женя стояли напротив крыльца, окруженные двумя десятками фашистов. Каждый из восьми думал:
«Что сейчас будет? Допрос? Пытки? Смерть? Нет, я все вынесу, вынесу все. Я не слюнтяй, не мозгляк. Меня советская власть воспитала. Уж если так случилось, так, по крайней мере, пусть эти проклятые фашистские рожи не замечают моего волненья… Я ничего не скажу и ничего не боюсь. Не услышите от меня, гадюки, ни словечка. Смерть? Неужели… смерть? Да, смерть. Они убьют меня. Они убьют нас. Смерть! Но уж, если смерть, так умереть так, как… ну, Гастелло, ну, вообще все… наши герои».
Мысли работали лихорадочно. Как хотелось всем восьми товарищам сказать сейчас что-нибудь друг другу! Но говорить можно было только глазами.
— Товарищи!.. Ребята, — говорили глаза каждого из восьми, устремленные на лица друзей, — ничего. Товарищи! Держитесь. Я выдержу. Сволочи — немцы! Гады! Подлые гады. Самое обидное — мы не успели сделать до конца все то, зачем шли. Но ведь мы хотели! Я хотел, хотел этого. Я шел, не думая о своей жизни. Мерзавцы… Победа все равно за нами. Ни слова, товарищи. Мы все вместе. Не падать духом, товарищи. Все за одного, один за всех. Я спокоен. Ты спокоен?
— Я спокоен, — отвечали глаза, — я спокоен, спокоен, спокоен. Ты видишь, я тут рядом с тобой. Я ненавижу фашистских собак так же, как и ты. Я ненавижу их!
В дом прошли два генерала. Они не взглянули на пленных. За ними, угоднически улыбаясь, спешили офицеры и переводчик. «Кажется, сейчас начнется. Скорей бы!» — подумали все восемь.
Первым позвали на допрос Пахомова. Он выпрямился, повернул лицо к друзьям. Семь пар глаз нашли его взгляд. Пахомов тепло усмехнулся. Как благодарны были друзья за эту спокойную теплую усмешку!
В комнате расположились немецкие генералы и офицеры. Переводчик шуршал бумагой.
— Цели вашего появления у нас в тылу нам ясны, — сухо сказал через переводчика генерал с холодными голубыми, на выкате, коровьими глазами, — отвечайте, кто вам дал задание, кто послал вас к нам в тыл?
Глаза Пахомова сверкнули насмешливым огоньком. «Кто послал? — воскликнул он мысленно. — Весь советский народ, вся родина, все разумное и честное на земле, я сам, я сам себя послал, чтобы вредить вам, подлые и опасные гады…»
Пахомов молчал.
— Отвечайте же, — спросил снова фашистский генерал, — семь человек, которые взяты в плен вместе с вами… кто они? Комсомольцы? Москвичи? Вы знаете их? Назовите их имена. Кто вас послал? С какой частью Красной Армии вы связаны? Отвечайте.
Пахомов с гордой усмешкой смотрел на генерала. «Неужели тебе непонятно, скотина, что я ничего не скажу?» — говорил его взгляд.
— Ваше молчание принесет вам большие неприятности! — взвизгнул вдруг маленький круглый офицерик, и поросячья физиономия его побагровела. Пахомов сверху вниз посмотрел на офицерика. «Неприятности?! Да какие же вы можете причинить мне неприятности? Самая большая неприятность, что я не прострелил твою свиную голову. Не успел как следует разделаться с вами. Но это сделают другие. Какие неприятности вы можете теперь мне причинить? Вы, жалкие, тупоголовые людишки, ничтожество, насекомые. Самое большое, что вы можете сделать, — убить меня. Ну, а дальше?»