Морган стоял, прислонившись спиной к стене Ресторана Антонии, настолько в стороне от действия вокруг него как кошка, дремлющая в окне ресторана. Еда, болтающие люди, всех возрастов, обоих полов, всех размеров, заполнили виниловые кабинки. Шпили розовых, белых, и фиолетовых цветов украшали столы. Солнечный свет тек через красный навес снаружи, заливая воздух розовым жаром. Звуки смеха и разговора смешивались с ароматами красного соуса и недавно испеченного хлеба. Шум, запахи и цвета сливались вместе в его голове, почти заглушая постоянную песню моря и непрекращающееся пульсирование сексуального возбуждения, ускоренного женщиной в машине.
Ее глаза были большими темно-карими с тенями, качающимися в их глубинах. На мгновение, попав в те глаза, он захотел вдохнуть ее, укусить ее, трахнуть ее. Память зашевелилась, неуловимая как ночь или аромат мятой травы, как она кричала, впивалась в него ногтями и кончала под ним, снова и снова.
— Я знаю тебя.
Ее взгляд был ледяным, прежде чем она отвернулась.
— Нет, не знаешь.
Он пожал плечами у стены, втирая значительную часть штукатурки в спину. Он не доверял своим воспоминаниям. Его обычно острый ум был замутнен от истощения, его голова заполнилась движущимся миром под волнами. Но он доверял своим инстинктам. Его нутро признало его вид. Тот мальчик… Его подозрения шевелились и кружились, пережевывая возможности, притягиваемые как акулы к аромату крови.
— Торт?
Худой темноглазый мальчик сунул тарелку ему под нос. Морган почти отскочил. Он осторожно следил за розово-белым кондитерским изделием. Возможно, он должен поесть. Еда закрепила бы его тело, обосновала бы его здесь-и-сейчас. Он не останавливался, чтобы поохотиться, когда пересекал море. Сейчас его вытянутому, истощенному телу было необходимо питание. Он взял тарелку.
— Спасибо.
На другой стороне комнаты, Конн и его супруга стояли с ее братьями и их семьями. Морган сжал губы. Произошло то, чего он никогда не думал увидеть, четыре селки ссорились из-за человеческого детеныша. Мрачность поселилась в его костях, глубже, чем холод, острее, чем голод. Мир, его мир, менялся вокруг него, ледники таяли, океан нагревался, финфолки навсегда исчезали под волнами. Он обещал себя и его людей лорду селки, убедил, что они должны объединяться, чтобы выжить. Но теперь селки соединялись с людьми, спаривались с людьми, становясь более человечными во всех отношениях.
Как могли дети моря пережить это?
— Ник, твоя мам хочет, чтобы ты сфотографировался. — Маргред стояла перед ним, полная и сияющая, как луна.
— Хорошо. — Мальчик сорвался с места, прокладывая себе путь сквозь столы.
Морган понял, что он все еще держит тарелку и поставил ее на стол.
— Маргред. Ты выглядишь…
«Беременной», — это было все, что он мог придумать. — «Человеческим ребенком». — Маргред приняла решение оставить свою природу и отречься от своего народа за право спаривания с одним человеком. Он чувствовал боль как старую рану при суровой погоде. Его сестра, его близнец, выбрала то же самое. Он никогда не простит ее.
Губы Маргред изогнулись.
— Круглой? — предложила она.
— Ну, — заключил Морган. — Ты выглядишь очень хорошо.
Ее взгляд блуждал по нему, откровенный, женский, оценивающий.
— Хотела бы я сказать то же самое и о тебе.
Он оскалил зубы в акульей улыбке.
— Я выживу.
— Без сомнений. — Она коснулась рукава человека рядом с ней. — Муж мой, Калеб.
Брат Люси и Дилана, вспомнил Морган, человеческий сын морской ведьмы Атаргатис.
Мужчина протянул руку, человеческая мода. Морган приготовился принять его прикосновение. Хватка Калеба была твердой, взгляд острым и устойчивым.
— Вы здесь надолго?
— Не больше, чем нужно.
— Калеб — начальник полиции острова, — сказала Маргред.
Ах. У него глаза воина, интерес, замаскированный под вежливость.
— Ты не пришел на крещение, — сказал Калеб. — Хочешь увидеть Конна.
— Да, — все-таки признал Морган . Сколько знал он об их делах?
Калеб кивнул один раз, а затем мотнул головой в сторону качающейся кухонной двери в глубине обеденного зала.
— Я дам ему знать. Дай мне пять минут. Я приведу его в заднюю часть ресторана.
Морган напрягся. Он не был слугой, чтобы ему приказывали, или крысой, чтобы сновать через кухню и прятаться в переулке. Но гордость должна поклониться целесообразности.
— Пять минут, — сказал он и ушел.