— Там, под аркой победы, которую назвали Триумфальной, сейчас маршируют саксонский, бранденбургский и какие-то еще полки СС...
Молоденький полицейский по-приятельски подмигнул Антону, а остальные бешено засуетились вокруг него. И вот он уже лежит привязанный руками и ногами к шесту.
— Притворялся, да? — услышал он над собой.
Неожиданно звякнули ведром — в лицо Антону плеснули водой. Он совсем ясно увидел одетого в гражданское молоденького полицейского, который занес над ним бич, и другого, постарше, схватившего за руку разъяренного коллегу. Антон был еще в сознании и силился разобраться в происходящем. Казалось, вокруг него царил хаос: бич, полицейские агенты, висевшая на потолке лампа, которая начинала раскачиваться, когда кто-нибудь двигался по прогнившему полу. И все же юноша сегодня чувствовал некоторое облегчение: это уже не были те первые минуты вчерашнего вечернего допроса.
Полицейский постарше сказал, что прибыл сюда прямо из Софии, что в молодости был ремсистом, но своевременно понял, в чем смысл жизни. «Смысл жизни? А знает ли он, что это такое?.. Тяжело раненный в живот, Богдан, умирая в полном сознании, шептал: «Не так страшно умирать, когда знаешь за что». Его глаза постепенно угасали, и в них отражалась не только боль от ран, но и гордость человека, постигшего истину...»
— Остерегайся, сынок, янычаров. Это самые злые люди, — сказала ему мать, когда узнала, что и младший сын пошел по стопам отца...
— Постой! Не видишь, что ли?.. Он уже дошел!
— Я закончу с ним...
Антон совсем близко увидел глаза полицейского агента. «Кончилось... Не увижу больше солнца...» И в то же время в нем росла уверенность, что все это он выдержит. Не это ли пугало полицейского агента? Не потому ли в его бешеных глазах мелькал страх? Почему боятся полицейские? Откуда в них такая остервенелость?
Ему виделись пожарища, обгоревшие, с сорванными крышами дома, за которыми скрипели виселицы. Вот он встал на колени у источника, чтобы утолить нестерпимую жажду. И вдруг вместо воды увидел кровь, а все вокруг заполнили душераздирающие крики замученных людей. И он поднялся, полный решимости бороться...
— Эй, парень, будешь говорить?!
Антон приоткрыл и снова закрыл глаза. «Пусть наконец поймут, что мне нечего сказать им. А если и решусь говорить, то не здесь. У меня есть где и с кем говорить...» Ему стало ясно, что они не могут причинить ему большей боли, даже и полицейские пытки имеют предел. «Вот этот полицейский, помоложе, ударил, а мне — ничего. Только отдалось тупой болью, и тело охватил какой-то непонятный озноб». Другой, постарше, вдруг с яростью схватил за руку своего напарника и не дал ему нанести новый удар.
— Слушай, не мешай мне! — взревел молоденький полицейский и свистнул.
В дверях появился пожилой стражник. Он посмотрел на свернувшегося в комок человека, привязанного к шесту между двумя скамейками, и, будто что-то соображая, с испуганным видом переступил порог. Приближалась уже полночь, а эти полицейские находились здесь с вечера...
— Плесни на него еще ведро воды! Да быстрее!
«И все из-за этого подлеца Велко. Не выдержал и предал. Почему? Думал, что эти — люди? Иначе он не выбрался бы из этой комнаты для допросов, с прогнившим полом, с испачканным кровью столом и качающейся лампой...» А он, Антон, оказался здесь второй раз. После первого допроса его завернули в рваное полотнище, вынесли на улицу и бросили на тротуар, чтобы его подобрали приятели. Но тогда с ним только начинали «говорить»...
Сквозь тяжелую струю воды Антон увидел тогда двух здоровенных бородатых мужчин с винтовками. Он встретил их в темноте возле источника Дылгий. Удивленные его видом, они сразу же подошли к нему и спросили:
— Эй, сынок, куда направляешься?
Он пришел в отряд босой, с посиневшими ногами, израненными во время многочисленных полицейских допросов и сплошь покрытыми ссадинами от ходьбы по осенней каменистой дороге. Ерма и Люба починили и выстирали его изношенную, испачканную кровью ученическую куртку, и теперь она пахла мылом и травой, но запах папоротника забивал все. В первый же день юношу назвали Антоном. Казалось, эти мужчины, с винтовками и перекинутыми крест-накрест пулеметными лентами, и эти женщины, среди которых были две гимназистки, пришли в горы просто подышать воздухом. Его поражали их спокойствие, мужество и та уверенность, с какой они говорили о приближающейся победе. А вечером, веселые или чем-то расстроенные, они пели, сидя у костра, и тогда ему чудилось, что тот боец-комсомолец, упавший с коня, вот-вот поднимется с земли и догонит в поле средь вихря боя свою «сотню юных бойцов». В такие минуты глаза его загорались и светились ярче пламени костра...