— Дурак ваш околийский начальник! Нет у него веры, потому он такой и злой! Он и тебе не верит, так как считает, что все люди — волки! Но это не так! — отрезал Антон.
Да, люди бывают разными — и плохими, и добрыми. Они могут смеяться и плакать, радоваться и горевать, сгорать от ненависти и злобы или радоваться друг другу, но каждый из них, полагал Антон, должен иметь святую веру и большую любовь, которые должны присутствовать во всем. Нельзя оправдывать все средства, но не следует только видеть эти средства — и больше ничего. Иначе к чему переносить муки, леденящий холод, боль ран, недоверие и неловкость перед тем, кто протягивает спасительную руку, если у тебя нет цели? Человек живет, мучается, страдает или торжествует, подчас не задумываясь над тем, что заставляет его делать это...
Очевидно, Антон не знал, что мужание совершается не всегда постепенно, изо дня в день, год от года, а может произойти сразу, за одну ночь, которая окажется равной веку. Вероятно, Антон и не находил слов для объяснения своего упорства, но чувствовал, что где-то в глубине души его поселился страх за судьбу полумертвых от голода и жажды товарищей, которых он вновь хотел видеть сильными и здоровыми. Им нужны эти горы и даже этот полицейский агент, если он не обагрил свои руки кровью и будет искренним в своем раскаянии...
— Хорошо! Докажи, что ты не волк, и отпусти меня! — проговорил задыхающийся агент.
— А знает ли твой начальник, что нас очень много и что наша победа близка?..
— Мне не известно, что знает мой начальник, но я должен бросить тебя, как только войдем в виноградник!
— Тогда и умрешь там! Твой пистолет уже у меня!
— Что я сделал тебе, скажи? Я тебя бил? Нет! Разве я тебя не несу?.. Тогда почему ты мучаешь меня?
— Если скажу, ты все равно не поймешь! Давай иди!
Антону вспомнились слова, которые говорил ему комиссар Димо: «Жизнь человека с рождения сопряжена с риском и опасностями...» И тут же подумал! «А не ошибаюсь ли я? А что, если этот агент вовсе и не агент и служит тому же делу, что и я? Зачем он несет партизана в горы, обходя столько засад? Ведь полицейский начальник сказал ему: «Отведи его на окраину и брось!» А он не выполнил приказа. Почему? Из сострадания ко мне? Или просто потому, что в душе полицейского агента заговорило что-то человеческое?..»
Антон решил действовать по-иному.
— Стой! — крикнул он.
Агент остановился.
— Именем революции я приговариваю тебя к смерти.
Антон приставил пистолет к его виску. Агент не сдвинулся с места и проговорил:
— Стреляй! Мне все равно как умирать — от пули пили от холода.
— Врешь! Тебе не все равно! — крикнул Антон, теряя веру в свое предположение: свой вряд ли мог быть таким безразличным.
— Дурак, я знаю, что ты не убьешь меня!
— Не слишком ли ты уверен? — сказал Антон, уже не веря, что этот человек в кожаном полушубке может оказаться своим.
— Тот, с кем ты ходил по селам, убит! Только я могу быть свидетелем того, что не ты предал его!
— Мерзавец! — простонал Антон от неожиданно пронзившей его грудь боли. — Мерзавец!.. Убит? Нет, это невозможно! Мануша нельзя убить! Это очередная уловка!
Агент вновь двинулся вперед, сгибаясь под тяжестью раненого юноши. Под ногами хрустел снег. Антон, покачиваясь на спине полицейского, весь горел от жара. Он представил себе, как они приблизятся к землянкам и окажутся среди его полумертвых товарищей... «Нет! Надо все осмыслить и оценить!.. А смогу ли я? Успею ли? Продовольствие, спасительное продовольствие! Если бы Мануш был жив, он пригнал бы груженых мулов. Но он погиб... Мануш, с закрученными большими усами и веселыми, задорно-ласковыми глазами... Никто из ятаков не знает, где находятся партизанские землянки. Хоть бы я мог двигаться... Оставил бы здесь полицейского агента и пошел бы сам дальше. А что теперь?.. Может, направить его к Кременской мельнице? Но это значило бы, что я поверил ему?..»
— Другого выхода нет! Ты прав!.. Пойдешь со мной в отряд! А там... — внезапно решил Антон.
— Нет, лучше убей меня! В отряд я не пойду!
Агент спотыкался и с трудом переводил дух. Вероятно, он не выдержал бы и трети этого страшного, нескончаемого пути, если бы у человека были только мускулы и отсутствовала бы воля. «Дойдет ли он до отряда? Что станет со мной тогда? Сделал услугу... кому? Но если Мануш лежит где-нибудь на снегу, с обращенными к холодному месяцу застывшими глазами, что тогда? Этой мучительно долгой ночи нет конца. Может, там, внизу, в полиции, было бы легче? Бьют — молчишь. Видишь, что приходит тебе конец, — молчишь. А здесь? Поверить? Кому? Рискнуть? В сущности, становится страшнее оттого, что не знаешь, почему не веришь и почему не хочешь верить... Кругом лес, покрытый снегом. Вон уже, на вершине той горы, виднеется крестообразная сосна. Да, уже совсем близко. Ждут ли еще ятаки?..»