Илинка встала, поправила выкрашенный в черный цвет шарф (когда-то он был у нее пестрым) и собралась идти.
— Ты куда? — испуганно поднял голову старик Стоян.
— Дорога дальняя мне предстоит, Стоян. Спасибо за угощение...
— Хм! Будто не знаешь, что обманываешь. Не ври. Давай говори, куда точно он ранен и чем?
— Пулевая рана у него, Стоян!
— Гноится? Температура есть у парня?
Илинка молчала. Могла ли она вести этого человека к Балкану? Одноногого инвалида ведь каждый заметит, и любой прислужник может оказаться полицейским шпиком.
— Ты, Стоян, фельдшер, ты знаешь! Дай мне все что надо, а я сама пригляжу...
Старик Стоян взял щепотку табаку и стал медленно свертывать самокрутку. Затем несколько раз ударил огнивом о кремень, комната наполнилась запахом трута. Одноногий подофицер-медик, когда-то служивший фельдшером в ополчении, хорошо понимал страдания Илинки. Он догадывался, что раненый паренек — это ее младший сын, о котором говорили, будто он погиб в Родопах. Однако она боялась признаться ему и потому лгала. Стоян не сердился на нее, но страх не покидал его и заставлял быть осторожным.
— Ты садись и подожди здесь, а я скоро приду!
Илинка промолчала, продолжая стоять. Глядя, как весело играет огонь в печке, она вдруг подумала, что ее сын, оставленный на сене, вероятно, мечется в жару. Ее совсем не беспокоила мысль, что старый фельдшер может заявить в полицию. Почему? Этого она не могла объяснить. И когда старик Стоян скрипнул дверью, Илинка от испуга села и уставилась в печку. Ей было безразлично, предали ли ее, появится ли в дверях полицейский или нет.
— На, держи и слушай! Мазью будешь мазать утром и вечером! А пилюли давай по одной три раза в день!.. Да пусть лежит в тепле. Смотри не простуди его! Фасоль и сало не давай! Эта пища очень вредная для раненого человека. Повторяю, очень вредная!.. — Старик несколько раз объяснил, что и как надо делать.
— Спасибо тебе, Стоян! Я знала, что ты добрый человек! Бог отблагодарит тебя! — Беря лекарства, Илинка внезапно поцеловала руку Стояна. Он не рассердился, так как понимал, что сейчас она не могла отблагодарить его иначе, но проворчал:
— Ну вот еще, зачем это? С раной нельзя шутить! А ему скажи: пусть не падает духом и принимает лекарства!
— Скажу, Стоян!
Ему хотелось напомнить ей, что он, конечно, очень рискует, но он постыдился. А Илинка тем временем принялась разворачивать сотканную ею пеструю скатерть и вытаскивать тонкотканые передники.
— Ты прости меня, Стоян, но это... Я ткала их для свадьбы, а получилось, что все пойдет в сундук.
Старик нахмурил лохматые брови. Он вспомнил тот торжественный далекий день, когда закончил медицинское училище и стал дипломированным фельдшером. Вспомнил, как полковой врач полковник Шарков говорил: «Врачуй! К женщине и мужчине относись одинаково! Деньги не проси и не стремись к ним! Если дадут подарок, можешь взять, но не увлекайся этим! Тот, кто нарушает наш закон, уже не врач и золота своими руками он не добудет. Торговцы изгнаны из храма, а ведь плоть человека — это храм души человеческой!..»
— Илинка, возьми все это и собирайся в путь! А если не заберешь, не прощу тебе! Руку целуешь, срамишь меня этими дарами! Эх вы, женщины...
Илинка опустила голову и заплакала. Тихо и не зная почему. Она сложила материнские передники, а затем завернула их вместе с лекарством в скатерть. Старик Стоян молча проводил ее грустным взглядом.
А она двинулась вслед за осликом, мысленно повторяя: «Белые таблетки с красным кончиком — по две три раза в день; желтые — по одной три раза в день: утром, в обед и вечером. Налить в графин воды и промыть рану, а после намазать мазью... Белые таблетки с красным кончиком — по две... желтые — по одной...»
Она и не заметила, как пришла домой, как открыла дверь. Открыла и попятилась. Ей показалось, будто все вокруг — это всего лишь сон. Посреди двора, опустив голову, сидел Тодор — хозяин дома.
Ослабевший и состарившийся в тюрьме, он смотрел на горы и не заметил вошедшей Илинки. Он сам только что прибыл и присел, чтобы собраться с мыслями. Неужели полиция проявила великодушие к старому воину? Может, за то, что он раньше проливал свою кровь? Не все ему было ясно. Иди, сказали в полиции, возвращайся к опустевшему дому, горюй теперь у могил... Дома будет во сто раз тяжелее, чем в тюрьме, среди множества заключенных, крепко поддерживавших друг друга...
Оказавшись на свободе, он чувствовал себя беспомощным и, вспоминая о прошлом, старался ни о чем не думать. Да и о чем думать? Пройдет зима, настанет весна — ему все стало безразлично. Он видел перед собой только огромную снежную гору. Ему казалось, что эта громадина наползает на него и он уже чувствует ее леденящее дыхание. Еще миг — и она сметет его. Тодор не сопротивлялся, он ждал этого момента. Дети погибли. И о себе ли теперь думать с жалостью?