Но Маруся не собиралась отступаться от «купца», да и к самому Афанасьеву она не осталась, как ему казалось, равнодушной. И это почему-то его беспокоило. Однажды утром, когда Тамара ушла на работу, а Сергей гулял с сестренкой во дворе, к Афанасьеву ввалился Аланаев.
— Вставай, Боря, Маруська на 1000 рублей золото хочет купить!
Афанасьев поднял голову: это был второй крупнейший покупатель после родственника Алапаева. Афанасьев уже был так утомлен тем, что приходилось продавать золото по кусочкам, так страшился, что готов был отдать все золото Алапаеву, но тот был без денег, несколько раз просил в долг у Афанасьева.
— Магомед, слитков нет! — задумчиво ответил Афанасьев.
— А-а-а, расплавим, сами плавить будем! И, присев на кровать, добавил:
— Только автоген нужен. Достанешь?
…Когда загорелись над забором тусклые электрические лампочки, компаньоны, подобрав два кирпича, пробрались под навес, где уже была припрятана ацетиленовая горелка.
Афанасьев выдалбливал небольшим ломиком углубления в кирпичах, Алапаев возился с инструментом. Наконец, все было готово: кирпичи закреплены на треножниках, оставлявших свободными нижнюю сторону, Алапаев осторожно чиркнул спичкой, появилось гудящее маленькое пламя, туго и грозно рвущееся из узкого отверстия. Затем подставил горелку под кирпич, укрепив ее на перекрестье треножника, кивнул Афанасьеву. Тот вытащил мешочек с золотым песком, отсыпал немного в углубление. Кирпич нагрелся, стал золотисто-малинового цвета, начали светлеть и оседать, тая, крупинки золота. Скоро появилась темная, пузырившаяся накипь. Афанасьев брезгливо сбрасывал ее щепкой. Когда расплав стал густого желтого цвета, огонь перенесли под другой кирпич. Афанасьев вновь высыпал золотой песок, и процедура повторилась. Пока они курили, сидя на разбросанных шинах, золотые слитки остыли, Афанасьев завернул их в носовой платок, собираясь отдать Алапаеву, но потом передумал, а вернее, остался в какой-то нерешительности.
И ночью ворочался, долго не мог заснуть, ожесточенно ворочался на кровати, несколько раз вставал с жестоким желанием выпить, но в доме не было ни капли водки. «Ничего, завтра выпью! Напьюсь!» — засыпая, подумал Афанасьев…
В следственном изоляторе Афанасьев впервые встретил того, с кем встречался потом на протяжении нескольких месяцев — следователя Колываноса. Коренастый, краснолицый, с потным лбом, всегда с расстегнутым воротом белок рубашки или форменного кителя, таким привычным он стал позднее. А в первый раз, сухо представившись, он произвел личный досмотр Афанасьевских вещей, составил протокол задержания и обыска. Когда Афанасьев мельком посмотрел на лежащее в развернутом носовом платке золото, на свежий слиток, он вспомнил свои вчерашние мысли, когда смотрел на расплавленный металл, освобождающийся при плавке от посторонних примесей. Он думал, многие ли представляют себе, каким грязным бывает золото. Но почему в крохотном засиявшем благородным блеском золотом озерце не померещилась ему собственная нынешняя судьба?
Когда через несколько месяцев Афанасьев, читая обвинительное заключение, припомнил, как он обманывал следователя, сочиняя одну историю за другой, выдумывая, что ему подарили золото, что он его нашел и тому подобное.
И раньше ему было привычно врать, и как врать: он выдумывал себе множество биографий, никогда не лез в карман за подробностями. Говоря же с Калывановым, он никак не мог преодолеть чувства ненужности этой лжи.
И наступил день, когда Афанасьев расписался в протоколе дополнительного допроса обвиняемого: «Находясь в камере, я подумал и хочу рассказать обо всех остальных лицах, у которых покупал, а также которым я продавал золото, хочу, чтобы на моей совести больше ничего не оставалось нерассказанного о совершаемых мною сделках…».
Этому решающему признанию предшествовали некоторые обстоятельства.
Два обыска провели работники уголовного розыска в квартире Афанасьева. При первом ценные вещи в квартире арестованного были описаны, составлен протокол, они были переданы под ответственность жене Бориса Афанасьева, Тамаре. Но необходимо было найти оставшееся золото.
Повторные поиски также не увенчались успехом.
Тогда Колыванов решил провести третий обыск вместе с Афанасьевым. Уже допрошена была Маруся Туманская, дал показания Алапаев, арестованы дальний родственник Алапаева и Сотиков.
Самым тяжелым для Колыванова в любом следственном деле являлось то, что ему необходимо было определить, за кого он больше всего размышляет, кому невольно сопереживает. Вот с него и начинает разматываться клубок. И пока у Колыванова не возникает чувство, что тот, на чье место он все это время становился, рассказал все, стремясь облегчить душу, он не считал, что следствие закончено. До этого момента Колыванов страшно нервничал, но ночам ворочался в постели, наконец, чтобы зря не мешать домашним, набрасывал теплую суконную венгерку, выходил в кухню и отчаянно курил. Он искал крупный факт. Он замечал в себе психологические нюансы, но тягой к записыванию всего, что с ним совершилось, не обладал. Это было отдано на откуп Алькенову, интересовавшемуся кроме существа дела, его точным словесным оформлением.