– Чего же ты хочешь, сеньор?
Он указал на пустырь.
– Вы все провинились передо мной. Разве справедливо отпустить вас, взявши с вас только деньги?
– Ты говоришь разумно, дон Лукас.
– Очистите этот пустырь от камней и кустарника. И тогда приходите.
Целый месяц мы ворочали камни, еще месяц корчевали кусты. В начале апреля, дон Мауро Лукас принял нас. Он вышел, посмотрел на поле и ничего не сказал.
– Теперь ты доволен, дон Лукас?
– Вся Карамарка знает, как оскорбил меня этот человек. Что ж, так оно и останется?
– Как загладить нанесенную тебе обиду, дон Лукас?
– Вы должны работать.
– Чего ты хочешь еще?
– Это поле надо обнести каменной стеной.
– Прости за Недоверчивость, дон Лукас. Как нам знать, возвратишь ли ты тогда Грамоту?
– Тебе мало моего слова?
– Сказать откровенно?
– Скажи.
– Мы не верим.
Дон Лукас – даже я уже привык называть его «дон» – поморщился.
– Жители Янакочи известны своим упрямством и недоверчивостью. Мало вам слова сеньора? Ладно, знайте мою доброту – вот вам ваша Грамота.
Он достал Грамоту. Мы увидели знакомый переплет из козлиной кожи. Гордым жестом протянул дон Мауро Грамоту, и Хуан Марсело принял ее в дрожащие руки. Подержал, как бы взвешивая, и словно сразу помолодел. Но рассмотрел хорошенько Грамоту, и снова печать скорбной старости легла на его лицо.
– Здесь не все листы!
– Конечно, не все. Вы не доверяете дону Мауро Лукасу, а дон Мауро Лукас не доверяет вам. Кто мне поручится, что вы выполните свое обещание? Здесь только четвертая часть Грамоты. В тот день, когда кончите кладку стены, получите остальное.
Мы начали стену в апреле. Кончили в июле. Мауро Лукас осмотрел нашу работу.
– Жаль, что жители Карамарки не умеют так класть стены, как жители Янакочи. Ваша работа мне нравится. Будем веселиться!
Одноглазый Эсекиель вынес кувшин водки.
– А как же наша Грамота, дон Мауро?
– Вот вам еще четверть.
– А остальное?
– Когда построите сараи для свиней.
После сараев пришлось построить еще конюшни. Наступили декабрьские дожди, работа прервалась. В марте опять начали строить и закончили конюшни. Но пришлось еще вырыть колодцы. В июле мы кончили все, а в начале августа возвратились в Янакочу. Мы привезли Грамоту!
Я, Раймундо Эррера, везу ее в сумке, притороченной к седлу.
– Грамота у меня! – кричу я. – Чего бы это ни стоило, я сниму план, и, как только он у нас будет, мы снова начнем борьбу. Не напрасны наши жертвы. Бой продолжается!
– Что случилось, дон Раймундо? – спрашивает проснувшийся Агапито Роблес.
– Спи, сынок.
Я сажусь поджидать рассвета. Небо чуть светлеет, и сердце мое бьется от радости. Борьба продолжается. Наше дело не пропало. Конечно, я очень слаб, оттого что не сплю, и все мысли мои перемешались. Тело же то подобно мягкому хлопку, то наливается свинцом. По ночам я вспоминаю женщин, что встречались на моем пути. Вот Хустина Аире. Она забеременела после той ночи на ячменном поле в Такиамбре. Какая она была преданная, всегда меня подбадривала: «Мы пожертвуем всем, Раймундо, но не умрем, пока не добьемся справедливости». Я даже не знаю, где ее похоронили. А еще я вспоминаю Росенду Майта. Она подарила мне много прекрасных сыновей, но подмешала своего в тесто, и родился Амадео Эррера; словно шип вонзает он в мое сердце: «Зря вы тратите деньги, отец. К чему эти разъезды? Каждый год мы продаем урожай, и все уходит на бесполезные прошения. А чего вы добились? Живем в нужде, и господа просто смеются вам в лицо! Лучше бы я родился не здесь, не в Янакоче». Я вспоминаю. Бенита Лукас, какая она была? Лицо ускользает из памяти, только помню запах. Как она меня любила! В разъездах я только и мечтал воротиться к ней. В 1860 году мы тоже подали прошение, а его вернули – не хватало одной марки. И все пропало. Моя вина. Я больше думал о том, как бы скорее залезть под одеяло к Бените. Но может быть, не в моей вине дело. А немая, Консепсьон Сото, милая моя немушка? Где найдешь другую, такую добрую, такую нежную, такую любящую? Если б не все эти женщины, что ласкали мое тело, исхлестанное градом и бедами, если б не они, я, может, сдался бы и уснул. А еще думаю я о Мардонии Марин, о теперешней моей жене. И о своих младших детях. Эти мысли прибавляют мне силы, и я не сплю. Но и горе наше не дремлет, сторожко глядит широко открытыми глазами, и, покуда глядит оно, покуда не снят план, до тех пор и мне не суждено сомкнуть веки.
Глава двадцать пятая,
о суровой земле Помайярос и о жителях ее, что встретили нас еще суровее
Старый Эррера смотрел на пустынное, словно вымершее селение Помайярос. Потом повернулся к Константину Лукасу.