Однако кто знает, ведь этот глашатай, с его жертвенностью, оградил его от греха самоизбавления и вернул все-таки в твердыню чувств и сосуд боли.
Он простил ему все по незнанию. И пошел проведать его, чтобы поговорить с ним о перешейке избавления и лабиринте света. Дервиш также не знал, что глашатай и тут опередил его и сам стал уже частицей в лабиринте…
11
На него хлынула волна гнилого воздуха, он зажал нос полоской лисама. Подошел он к шатру с севера, со стороны, ведущей к Идинану, и ветер погрузил его в этот запах, встретив гнилой волной. Он почувствовал головокружение и тошноту. Потоптался вокруг палатки. Рядом с колышками, с северной стороны, набежала волна песка, возвышался плоский земляной холмик по всей задней стороне палатки. А у входа песком окружило кучку дров и осыпало сверху чайные сосуды и принадлежности, нехитрую посуду. С места очага выдуло весь пепел, мелкие и мельчайшие частицы праха улетели прочь. Ветер не оставил в ямке ничего, кроме весомых кусочков угля и обгоревших кусков древесины, половина которых сгорела. Поперек входа протянулся низкого роста песчаный прожилок с острой спинкой и упорным треугольным язычком. Все вокруг словно стремилось блокировать пасть палатке, сжать пространство до противоположной стороны, посадить в песчаный мешок и сомкнуть кольцо — закрыть круг над могилой.
Ветер жестоко толкал его вперед, к этой могиле, своими жестокими, буйными налетами с юга.
На груди прожилка он заметил цепочку отвратительных червей, медленно расползающихся из чрева шатра наружу, однако запаха разложения не ощутил. Запах уносился ветром и летел в противоположную сторону.
Он преодолел нетрудную песчаную преграду и отдернул край шатра. Взгляд его остановился на бурдюке. Тело вытянулось и лежало в правой половине палатки. Голова была повернута к востоку, в сторону молитвы верующих, а ноги тянулись к опорному шесту. По земле вокруг тела растекся гной. Смесь жира, крови, праха. Над жидкостью хлопотали тучи толстых мух, больших и зеленых.
Все тело было покрыто червями.
Ползучие гады вылезали из синего открытого рта, убегали в полость носа, лезли из обеих ноздрей вверх, в пределы глазниц. Левый глаз был открыт, над местом, где должен был быть правый, нависала полоска лисама, насекомые копошились в пустой глазной впадине, давно погасшей, и глодали пустую оболочку, которая когда-то тщилась в темнице мрака и вечного сна выйти на источник света, узреть уголек костра и свет светила.
На открытых частях тела лежал гной, сочился меж пальцев, нервно схвативших пригоршни песку и сейчас не желавших с ним расставаться, а также — на обеих ногах, погруженных в почву.
Рядом с пяткой правой ноги он увидел ее голову. Голову мерзкой змеи, напряженно уставившейся в него глазами, в то время как свое безобразное тело она прятала в землю. Он почувствовал, что его затрясло. Инстинктивно он выпрыгнул наружу. Схватился за палку, валявшуюся в земле рядом с кучкой дров. Вернулся внутрь шатра. Он лишился рассудка. В груди разгорелась безумная жажда мести. Мести Древней, это чувство он унаследовал от предков в виде непреходящего завета, неизвестно как наполнявшего его кровь и бившегося там всю жизнь. Мести той твари, которую предал прародитель, ввергнув во грех и соблазнив комочком греха, чтобы прописать над ней проклятье изгнания и убожества со всем ее приплодом навечно…
Когда он вернулся, обнаружил, что она вытащила из песка наружу свое тело и подняла голову, изготовившись к самозащите. Он обрушил палку ей на голову. Продолжал бить и бить, пока та не превратилась в кровавый комок. Однако он не успокаивался. Вечная ненависть учила его, что змея не умрет, пока не расчленишь ее тела на части, отделишь голову от тела. Она будет притворяться мертвой, а когда человек оставит ее, то будет преследовать, пока не ужалит при первом же случае. Если бы не эта ее хитрость, она ни за что не смогла бы обмануть прадеда, украсть у него рай.