Удад подумал мгновенье и убежденно заявил:
— А что — принимаю!
— Ну, а джиннов ты не боишься? Покойный имам говорил, что ты не залезешь.
— Залезу. Если он такое пари по Тенери заключит со мной, я залезу. Я пари принимаю.
— В душе имама, тоже, тайны разные спят… Я тебя предупредил.
— Такое пари тебя сразу от двух долгов освободит — передо мной и перед Ухой. Хе-хе-хе! Я пари принимаю.
Солнце изготовилось прыгнуть за горизонт, свет в наружном входе в пещеру померк, священное стадо спряталось в полумрак.
2
Дорогу ему преградил дервиш. Появился он бегом. Нес с собой мешок и флягу с водой. Застыл на несколько мгновений, тяжело переводя дух. Отер пот со лба тыльной стороной ладони. Сказал печально:
— Не ожидал я, что ты пари примешь!
Они пошли рядом. Направились к дальней гряде холмов, протянувшейся к северу от горы Неведомого и Джиннов. Муса раздраженно пнул вредную щебенку своей дряхлой сандалией и произнес все с той же безысходностью в голосе:
— И неужто надо было тебе биться на спор?!
— Не волнуйся! — успокоил его Удад. — Я поднимусь. Я пари выиграю.
— Что проку выиграть пари, а душу загубить, — пробормотал дервиш как всегда непонятно.
— Ты — последний, кто по моим ожиданиям мог во мне сомневаться.
— Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю, в чем секрет скрижали.
— Секрет скрижали?!
Дервиш уставился на него своим косым глазом. Помолчал некоторое время. Поддел ногой камешек с гладкой поверхностью, отполированной когда-то старинным водным потоком в этом высохшем вади, когда по нему мчались не переставая полноводные реки… Он смотрел на остатки миража, дрожавшего в агонии на песчаных гребнях под натиском вечера.
— Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, — заговорил он опять непонятно. — А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.
— Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?
— Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.
— Темный проход — у него в голове, в груди у него, а не в горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!
— Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота — и глаза, и душу его.
— Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?
Но дервиш опять заговорил непонятное:
— Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.
— Хватит! — улыбнулся было Удад. — Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!
— Нет! — ответил ему Муса вполне серьезно. — Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.
— Это язык дервишей! — рассмеялся Удад.
Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.
— Тебе надо было провести ночь по соседству со стариком, — сказал Муса. — Сильно горевать будешь…
— Что?!
— Ведешь ты себя, как отрезанный. Без родни.
— Да, я — отрезанный. Всякий, кто не в силах найти общий язык с людьми, — отрезанный. Ты тоже такой.
— Верно. Я и не отрицаю, что я — отрезанный.
— Я под этим словом не имею в виду того, что ты — сирота, без родителей. Я говорю о невозможности найти общий язык, взаимопонимание с тебе подобными. Это самое горькое сиротство.