На самом деле все было иначе.
— Что тут произошло на митинге? — спросил я своего соседа, бывшего комиссара округа, с которым подружился.
— В конце ноября предупреждали, что могут прибыть войска из Леопольдвиля. Жители Киквита пришли в ярость и начали преследовать баконго, которые занимали большинство административных постов. Их обвиняли в том, что по вине администрации в Киквит прибывают войска. Тогда я телеграфировал в Леопольдвиль, но было уже поздно: войска прибыли.
— Наверно, к тому были основания?
— Да… В Леопольдвиле получили сведения, что в Киквите готовится мятеж жандармов.
— Это было верно?
— Во всяком случае, большая часть жандармов была против путча военных и ареста Лумумбы.
— Но при чем тут население?
— Оно бы и ограничилось протестом против разоружения жандармов. Но произошла ошибка. В ответ на мою просьбу нам послали из Леопольдвиля примирительную комиссию. Мы ждали ее прибытия, и племенные вожди во главе большой толпы направились на аэродром. Солдаты преградили им путь и арестовали вождей. Это подлило масла в огонь. Толпа бросилась на аэродром и заняла его. Прилетел самолет, и пилоты, увидев толпу, быстро улетели обратно, но люди решили, что обратили в бегство транспортный самолет с солдатами. Тут-то стихийно возник митинг. В это время подоспели солдаты. Началась свалка, раздались выстрелы, разъяренная толпа разоружила солдат, при этом один был убит. Часть солдат разбежалась. Разгневанный комендант лагеря потребовал вернуть до вечера недостающие винтовки, иначе грозил ответными мерами. Три винтовки нашлись, но одной или двух не хватало, и это дало солдатам повод отомстить за свой позор.
— Сколько же людей погибло?
— Не знаю.
— Двенадцать?
— Может, и двенадцать.
Однажды я спросил нашего повара:
— Сколько людей погибло тогда в сите во время большой мататы?
Он взглянул на меня испуганно и брякнул:
— О, сто!
— А ты не преувеличиваешь?
— Мосье! Стреляли день и ночь. Они врывались в дома, и если кого находили, то убивали. Мы сразу убежали. Это лучше всего, когда начинается матата. Бежать. В лес. Там надежнее всего.
— Они и детей убивали?
— Детей и женщин. С женщинами они поступали очень плохо.
Повар мог преувеличить. Однако разве самое важное — это выяснить, сколько именно людей погибло, двенадцать или сто?
Важно, что между населением и армией, которая еще совсем недавно была наемной армией бельгийских колонизаторов, их цепным псом, возникла глубокая вражда. Африканцы против африканцев. А до возникновения настоящей национальной армии, подлинной армии из парода и для народа, было еще очень далеко.
До сих пор она служила интересам политиков, а те часто снова становились на службу неоколониалистов. 15 этом и была одна из причин вспыхнувшего позднее в Квилу восстания.
С декабря 1960 года, после торжественной панихиды за упокой душ убитых, Киквит снова стал мирным городом.
В правительстве области Квилу, образованном в сентябре 1961 года, подавляющее большинство принадлежало членам Партии африканской солидарности Гизен-ги, лишь один представлял «Абако», а второй, министр Миду, принадлежал к небольшой партии «Абази». Можно было надеяться, что столь левое правительство в духе Гизенги будет представлять интересы народа. Но это было не так!
Руководимое представителями правой группировки Партии африканской солидарности правительство Квилу забыло, что Гизенга, подобно Лумумбе, стал в своей антиколониалистской политике над этническими противоречиями и именно этому был обязан победой на выборах. Лета, войдя в состав кабинета, заявил, что правительство ставит своей задачей поддерживать и защищать как действующие компании (то есть бельгийские), так и могущие еще возникнуть и тем самым будет бороться против классовой борьбы, а также племенной розни.
В конце концов он только следовал примеру центрального правительства. Оно также раздавало направо и налево концессии иностранным компаниям. Тут произошел скандал с нефтеочистительным заводом компании «Эни» итальянского акционерного общества, и Адула под давлением нефтяной компании «Шелл» торжественно обещал не предоставлять больше нефтяных концессий.
Так возникла еще одна причина для мятежа.
В Квилу и раньше часто происходили восстания против колонизаторов. В 1932 году против бельгийцев выступили сторонники Кимбангу, действовала Змеиная секта. Против компании по производству пальмового масла «Левер» восстали бапенде.
«МОНГАНГА, ПОМОГИ!»
Во всем этом хаосе больница стояла непоколебимо, как утес. Это избитое сравнение здесь подходит как нельзя лучше. Часто я говорил себе: «Сверчок, знай свой шесток! — ну какое тебе дело до этой мататы?» Однако у меня нет шор на глазах, и я не хочу их иметь. Врач живет вместе со своими больными, принимает близко к сердцу все их горести и заботы и страдает за них.
Он знает, где что плохо. Я имел много возможностей научиться этому. Со мной работал конголезский врач. Любознательный, старательный, заботливый. На свое скромное жалованье он содержал большую семью. Он выполнял у нас обязанности директора. Быть директором больницы на четыреста коек нелегко даже в Европе, что же говорить о Конго, где почти всегда все еn раnnе!
Однажды он пришел ко мне.
— Я хотел бы присутствовать при ваших операциях.
— Пожалуйста! Но это отнимет у вас много времени. И к тому же вы ведь, кажется, терапевт?
— Я врач-практик. Я не хочу стать хирургом, но мне надо уметь оперировать. Здесь врач должен уметь как можно больше. Никакая специализация не помогает, помогает только помощь больному. Приходит больной с переломом и требует: «Монганга, помоги!», а я вынужден посылать его к вам, и больной думает: «Наш африканский врач вовсе не врач». А ведь я здесь для того, чтобы помогать своим соотечественникам.
Через год он уже оперировал не только переломы. Учился он быстро. Как сейчас вижу его сияющее от счастья лицо, когда он сделал первое кесарево сечение и дал миру нового гражданина.
Кстати, знаете ли вы, что новорожденный африканец вовсе не черный? Он рождается светлым и медленно темнеет в первые дни жизни.
Африканские врачи и фельдшеры в общем люди очень способные. Разъезжая по провинции Квилу, я видел многих ассистентов, которые в отдаленных пунктах сами делали операции. Я знал в Дунгу ассистента, который запросто удалял слепую кишку, а в больнице в Булунгу, где больше года не было врача, ассистент имел на своем счету не одно кесарево сечение.
А вот новые директора часто бывали нерадивы, злоупотребляли своим положением. Многим власть вскружила голову, они становились маленькими диктаторами.
Однажды гвинейский коллега пригласил меня на консультацию в легочный санаторий в Мозанго. Мы проехали около сорока километров по огромной равнине, покрытой желтой, иссохшей травой. Перед самым Мозанго жители подожгли степь. Мы промчались несколько километров на большой скорости по огненному морю, испытывая странную тяжесть в желудке. Директор санатория, мужчина лет тридцати, не больше, встретил нас улыбаясь. Мой коллега спросил:
— Вы знали, что тут жгут траву?
— Да. Время от времени здесь это делают.
— Надо было нас предупредить, мы бы отложили визит.
— Зачем? Ваш визит был назначен на сегодня, — сказал директор высокомерно. — Для вас, иностранцев, это ведь пустяки.
Мой коллега промолчал. Я спросил его потом:
— Почему вы не ответили? Я бы сказал этому дураку, что я о нем думаю.
— Бесполезно, господин коллега. Он здесь высший закон, как он сам говорит.
— Разве он не подчиняется вам, врачу?
— Для него я иностранец. Он делает все, что хочет. В его подчинении аптека санатория, он увольняет неугодных ему врачей и выписывает больных по своему усмотрению. Я не могу ему приказывать.