«Ухуру, — сказали парни, — это, конечно, очень хорошо, но без денег на кой леший она нам сдалась?» Инспектор вздохнул, затем расхохотался.
— Ребята ведь правы! Раньше их водили за нос белые, а теперь свои же наобещали с три короба, а толку чуть.
На пути в Бута была еще одна вынужденная остановка. Громадное дерево легло поперек дороги. Перед ним стояло уже три машины. Несколько африканцев изо всех сил рубили и пилили ствол. Подобного усердия я еще не наблюдал и спросил одного, откуда такая прыть. Оказывается, им обещали, что если они за час освободят дорогу, то каждый получит двести франков. Не колеблясь, я тут же внес свою долю. Это был единственный способ освободить дорогу.
Такое со мной уже однажды было. Я ехал в Кванго по саванне, где приходится преодолеть километров пятьдесят песков, прежде чем попадешь на бетонку. Мы прочно завязли в глубокой песчаной выбоине, а тут быстро спустилась тьма, пришлось ночевать под открытым небом. Ночь была не холодная, но вдали слышалось рычание льва, и мы были рады, когда наступило утро. Вскоре поблизости раздался собачий лай. Деревня? Мы нашли ее, пройдя пешком около километра. Два десятка людей вытащили нас из песчаной ямы. Их сочувствие было неотъемлемой частью Африки. Самое меньшее, что я мог сделать, — это дать по двести франков каждому; не такое уж большое вознаграждение за огромные усилия, но если бы мы в Леопольдвиль летели, дорога обошлась бы гораздо дешевле. Зато тогда мы не пережили бы ничего подобного.
Даже сейчас я с содроганием вспоминаю ямы и выбоины по дороге в Бута, скольжение, качание, ныряние в потопото… Где еще можно проделать такой слалом между невидимыми шестами, воткнутыми в землю!
Мы закончили его успешно. Я оперировал водителя грузовика, который перевернулся с машиной в потопото. У него был тяжелый перелом бедра.
По-моему, слалом по латериту следует включить во все международные ралли.
ПЛАНТАТОР НЕ ПОНИМАЕТ
«Быть в Африке и не побывать на плантациях, все равно что осматривать Рим без Форума».
С этим афоризмом нельзя не согласиться, и мы приняли приглашение господина К-, которого я недавно оперировал.
Нам не пришлось об этом пожалеть.
Владения господина К. занимали немногим более тысячи гектаров. «Не очень большая плантация», — обычно говорил он. Скромный человек! Прибитая к пальме деревянная дощечка гласила: «Плантация К. Частная собственность».
Миновав ручей, мы въехали в легендарное царство латифундий. Здесь все было частной собственностью: дороги и тропинки, земля и деревья, дома и стада. Только воздух оставался еще свободным. И конголезцы. А может быть, тоже нет? Через несколько километров мы остановились у большого дома в красивом розовом саду. Розы были везде — на стенах дома, на крыше. В саду росли также дынные и апельсиновые деревья и бананы. Хозяин встретил нас очень сердечно, познакомил с женой и детьми. Все выглядело весьма дружественно. За обедом завязался общий разговор, уже менее дружественный. Хозяин жаловался на ненадежность слуг и рабочих, на большие налоги и низкие цены на его продукцию. Мы вежливо слушали. Затем он предложил показать нам свое «государство». Мы ехали в его собственной машине по его собственным дорогам, и он с гордостью показывал нам свои собственные посадки кофе.
— Посмотрите, — сказал он, — как джунгли поглощают плантацию. А ведь это все посадки кофе прекрасного сорта — «арабика».
Действительно, плантация зарастала, это бросалось в глаза.
— Почему? — спросила моя жена.
— Рабочие требуют повышения зарплаты, а я не в состоянии платить больше. Ставки, введенные правительством, и так достаточно высокие.
— Сколько они составляют?
— Два с половиной франка в час.
Это примерно два американских цента. Четырнадцать центов в день.
— Они, наверно, часто бастуют?
— Нет, просто уходят. С сезонными рабочими — это, главным образом, женщины — мы заключаем договор на сезон. Больше они не приходят, и мы не можем его возобновить.
— У вас гниет кофе, — вдруг воскликнула моя жена и показала на сантиметровый слой преющих на земле кофейных зерен. — Я повысила бы рабочим зарплату.
Плантатор пожал плечами.
— Трест против. Раньше давали премии за каждые двадцать килограммов. А теперь трест против. Кофе обойдется слишком дорого.
— Сколько вы платили раньше?
— Пятьдесят франков за килограмм. Женщины работали как одержимые. Чем больше килограммов, тем больше франков. Они работали от зари до зари и не ворчали.
Затем мы поехали на каучуковую плантацию. Деревья стройные, как серебристые березы. Это гевеи. На каждом стволе с подветренной стороны, на высоте около полутора метров от земли виднелись глубокие спиральные надрезы, заканчивавшиеся «усами» — двумя боковыми канавками. В этом треугольничке стояла чашка, в которую по каплям стекал латекс — млечный сок гевеи. Каучук… Рабочий специальным ножом прочищал желобки на гевеях, чтобы их не залеплял латекс. На краю тропинки стояли сосуды, похожие на молочные бидоны. В них сливали содержимое чашек.
Господин К. повел нас на фабрику, где латекс перерабатывали в каучук-сырец. Почасовая оплата, объяснил господин К., и здесь привела к тому, что работать стали хуже. Но тут еще помогали премии, так как сохранился достаточно большой разрыв между себестоимостью продукции и продажными ценами.
Ворота большого цеха раскрылись, и мы увидели вделанную в пол огромную кафельную ванну вроде плавательного бассейна, разделенную цинковыми перегородками на ячейки. В ванну стекал латекс, из него муравьиной кислотой осаждали каучук-сырец.
Цинковые перегородки вынимали, плотные сгустки сырого каучука пропускали через пресс. Оттуда выходили пластины. Их передавали в следующее здание. Там в подвальном этаже была установлена камера для копчения каучука. Во встроенной в камеру топке, сжигали поленья гевеи, дымовые газы поступали в камеру. Несколько охладившись, они далее через решетку в потолке камеры проходили в коптильню. Мы поднялись в первый этаж. На длинных шестах, как свиные окорока, были развешаны пластины сырого каучука. Дым не раздражал, однако выносить его долго было трудно. Мы не без удовольствия покинули этот источник богатства господина К.
Далее мы направились к прессам для выжимания масла. У господина К. несколько гектаров были засажены масличными пальмами. Сборщики их плодов работали по договорам, и бельгийские законы предусматривали для них определенный минимум условий жизни. Поэтому господин К. выстроил небольшой рабочий поселок: приземистые одноэтажные домики с крышами из гофрированного железа. В домах было электричество и водопровод, однако все еn раnnе, но это, по-видимому, не беспокоило господина К. В сарае плоды взвешивали и отправляли в другое помещение, где из них вынимали косточки. С косточек сдирали кожуру в цилиндре, обогреваемом паром, и в маслобойном отжимном прессе выжимали из них масло. Сырое масло стекало в приемники, которые затем поступали на маслоочистительный завод компании «Левер».
— Мы вынуждены все больше вводить монокультуры. В сфере влияния компании «Левер» мне приходится сажать масличные пальмы.
— Да, да, понимаю. Я уже видел в другом месте, как «Котонко» заставляет местных крестьян разводить хлопок.
— Монополии устанавливают цены. Мы от них зависим. Мы, частные колонисты, владеем лишь четырьмя процентами земли. Остальное принадлежит монополиям.
— А разве земля не принадлежит конголезцам? — спросил я с невинным видом, хотя, конечно, знал истинное положение вещей.
— Конечно, раньше земля была их и заполучить ее было нелегко. Обычно она находилась в общинном владении, африканцы обрабатывали ее сообща. Некоторые деревни и сегодня представляют собой одну семью, один род. Мужчины обрабатывают землю, женщины сажают, урожай снимают вместе. Землю можно было откупить только у вождя, но и это было непросто, так как он имел лишь формальное право распоряжаться ею. Он распределял участки среди членов рода, а отдавать посторонним не имел права.