Валдаев отмалчивался, но это простительно: у него жена в больнице, не решен вопрос с дочерью, мечтающей поступить в консерваторию. Ермолина изредка пишет подбадривающие письма, и только. Да нет, о приезде Ермолиной в Крутогорск нечего было и думать. Ожидалась целая группа молодежи, но и от них пока ни гугу. Безработица крутогорской шестерки настораживала. Порой, в минуты трудные, его преследовала тень краха. Сбережения, прихваченные с собой, подходили к концу; он понимал, пройдет еще месяц-два — и они должны будут наниматься на любую черную работу. Красновидов чувствовал, видел, как на него, инициатора, глядят с надеждой и упованием, а он? Бодрячествует и обещает. Егор Егорович Лежнев ходит злой, на козе не подъедешь, брюзжит: «Ну вот, заразили идейкой, приперся и сел, как сом на мель». Он, бедный, весь как-то уменьшился в размерах, голый череп его перестал даже поблескивать, стал матовым, очки сползли на кончик носа. Пожалуй, одна Шинкарева не унывала. Объятая жаждой деятельности, она готова была отдать себя в жертву, чтобы хоть чуточку приносить пользу. Не есть ли постоянная, неутомимая жажда деятельности причина того, что она не раздумывая, не взвешивая все «за» и «против», пустилась в это беспрецедентное путешествие? У женщин редко поймешь, какие внутренние силы руководят их поступками. А Красновидова по-человечески волновало: приехала хорошая актриса, а делать-то ей тут нечего, могла бы ведь и быстро и без дальних концов сделать себе карьеру, поступить в другой театр, в кино сниматься. Послала бы всех нас к чертям и зажила бы полнокровной творческой жизнью.
Нет, Ксюша была не такой. Одна мысль, что ее товарищи мыкаются где-то, отказавшись от уюта, удобств, имея за душой лишь веру в истинное воскресение своего театра, — одной лишь этой мысли достаточно было, чтобы иного выбора не знать. И видимо, те же необъяснимые женские импульсы владели ею, когда она поверила в высокие помыслы Красновидова и безоглядно бросилась во все тяжкие за ним, как никто, может быть, убежденная в успехе дела.
Петр Андреевич — тот страдал за всех. Видел он, как угрюмо смотрит из-под припухших век совсем переставший улыбаться Красновидов, как морщится все время, ровно щавеля наелся, Лежнев. Ангелина Потаповна не раз подходила к Рогову с жалобами на неустройство:
— До каких пор я буду варить Олегу еду на его письменном столе? Сколько нам еще бить баклуши? Мне уже не на что купить к обеду мяса. Что же нам тут, помирать с голоду?
Олег Борисович обложился книгами, целыми днями писал, скомканные листы черновиков валялись всюду на полу. Ангелина поссорилась с мужем, спала без просыпа.
В номер Красновидовых постучалась Шинкарева. Вызвала Олега Борисовича в коридор: не хотелось будить Ангелину Потаповну. Он вышел в шлепанцах на босу ногу, взъерошенный, злой. Посмотрел на Ксюшу, а она дышит как после долгого бега, глаза смотрят жарко и переменчиво: то искристо и светло, то вдруг притухают, затуманиваются. На голове легкая косынка, а из-под нее текут волной на плечи русые пряди волос.
Посмотрел Красновидов на Шинкареву — и слетели с него и хмурь и одурь. Спросил негромко:
— Откуда это вы, Ксюша?
— Больше не могу…
— Да вы пройдите, что же так, в коридоре.
— Нет, нет, только на два слова. Ну, что же мы все сиднем-то сидим?! Нет, что ли, в Крутогорске советской власти? Давайте соберемся все и пойдем… ну, в горком, в отдел культуры. Пока остальные подъедут, мы тут хоть чего-то добьемся. Хватит играть в ожиданки. Можно, я поговорю с Петром Андреевичем? Он здесь всех знает.
Ксюша взяла его за руку.
— Ну хотя бы посоветоваться, поставить их в известность, что у нас затруднения, организационные, хозяйственные.
— Верно, Ксюша, верно. Но об этом все знают. Есть, видите ли, такие вопросы, что… Завтра у нас какой день-то?
— Вторник.
— Вот завтра, пожалуй, после обеда и отправимся. Возьмем Лежнева, Рогова.
— И Могилевскую.
— Да, да. И вас.
— И Эльгу Алиташову. Из роговского театра. Она очень активная.
— И Алиташову.
— Ну и хорошо. И взбодритесь! Посмотрите, сколько солнца на улице, а вы… До свиданья.
И она пустилась вниз по лестнице. Красновидов вернулся в номер. Сел за стол. Смотрел на спящую Лину, а перед глазами струились, меняя цвет и спадая на плечи, пряди Ксюшиных волос.
День был погожий, солнечный. От выпавшего так неожиданно снега не осталось и следа. Рогов и Красновидов шли в театр на беседу с труппой. В пальто было жарко, Красновидов снял его, перекинул через плечо. И Рогов расстегнулся, шагал, мурлыча что-то себе под нос, наслаждался весной. За три-четыре года после того, как он вышел на пенсию, оставил театр и приехал сюда, окруженный природой и своими земляками, Петр Андреевич стал истым сибирским аборигеном. Речь его упростилась, перестала быть подчеркнуто выговариваемой и круглой, появилась в ней медлительная плавность, в говоре встречались чисто сибирские слова и пословицы. Глаза подобрели. Лицо, отвыкшее уже от грима и наклеек, исстеганное ветрами, искусанное морозами, побронзовело и освободилось от профессиональных морщин около носа и меж бровями. Ни волоса седого, ни взлиза на лбу, ни сутулости. А Петру Андреевичу уже на седьмой десяток перевалило.