— Сейчас, — с готовностью ответила Шинкарева, — занесу в гостиницу авоську и побегу. — Вытянулась, как солдат, в струнку: — О сделанном доложу.
В тот же час она сидела в кабинете секретаря горкома комсомола. Секретарь, худой вихрастый парень, видно из работяг, держал двумя руками телефонную трубку и кричал в нее:
— Сводки где?.. Не бухти! Где сводки? Чё? Да нет… Не бухти, говорю А фургон?! Не прибыл? Вот дела-а. Утоп, что ль?.. — Увидев Ксюшу, запнулся, потом крикнул: — Даю отбой, буду наводить справки. — И, положив трубку, спросил, привстав: — Вы из обкома?
— Нет, я из театра. Здравствуйте. Шинкарева. Понимаете…
И жаркий монолог: да, она знает, большой приток в Крутогорск молодежных отрядов строителей, геологов-разведчиков, да, у горкомовцев запарка — размещение, продовольствие, политико-воспитательные задачи. А досуг? Неужели только песни у костра? Неужели только автофургоны с брошюрами и газетами? А театр? Концерты в тайге у геологов?! Агитпрограммы на злобу дня: «Молодежь театра — в гостях у строителей». Человек без духовной жизни — робот. Все пороки у людей из-за отсутствия культуры… И чего-чего только еще не приходило ей на ум!
Секретарь — вихор на лбу взмок — пялил на Ксюшу непорочные, затуманенные глаза.
— Из какого театра?
— Крутогорского.
— А есть такой? Его ж закрыли.
— Есть! Скоро будет. А шефство над вами можем взять уже теперь.
Секретарь почему-то покраснел. Откинул назад непослушный вихор и, не в силах взглянуть еще раз на откровенно вызывающую красоту Ксюши — и откуда такая свалилась? — как-то боком вылез из-за стола.
— Пойдемте в отдел пропаганды и агитации.
В отделе сидел народ. Заседали. Человек пятнадцать.
— Володя, — секретарь боднул головой в сторону Шинкаревой, — тут вот артистка…
В этот же день Рогов, Лежнев и Красновидов прогуливались в ожидании приема у двухэтажного особняка, где помещались горком партии и горисполком. Особняк этот был старой архитектуры, высокое каменное крыльцо с барьером из колонок завершалось парадным въездом. Окна в живописных резных наличниках, проемы глубокие, обнажающие внушительную толщину стен. По рассказам, это был тот самый дом, в котором прежде жил купец Тюнин, соорудивший в городе на свои щедрые пожертвования церковь, школу и купеческий клуб. Артисты, ожидая вызова, настраивались на беседу, уславливались, как и о чем будут говорить, на каких пунктах остановятся особо, каких коснутся мимоходом.
Лежнев подтрунивал:
— Если председатель исполкома не курносый, удачи не ждите.
— Курносый, я с ним знаком, — успокоил его Рогов.
— А-а, значит, быка за рога берем.
С Лежневым, если его не знать, бывает трудновато. Брюзга, поднатчик, все время чем-то недоволен. В задушевном разговоре может все обратить в шутку, опустить с облаков на землю, а известная лежневская прямота выглядит порой и нагловатой. Но все это он на себя, если попристальней вглядеться, напускает, словно стыдится быть откровенно радушным, веселым или, упаси бог, сентиментальным. А ведь и сам не прочь старик (да какой уж старик — пятьдесят с хвостиком) повитать в облаках, воззвать к задушевности, а наглость считает пороком отвратительнейшим. И жизнелюбив Лежнев, жизнелюбив, хотя бы потому, что слишком много повидал на веку. Родился и рос в деревне, отец и мать гнули горб, пахали-сеяли, холили домашнюю живность, воспитывали детей. Егор был восьмым или девятым. Жили небогато, но концы с концами сводили. Мальчуганом Егорка пас деревенское стадо, ловил окуньков под корчами развесистых ветел, играл с ребятишками в чижика, а как подрос, лет с десяти бегал в соседнее село в школу, где в четырех рядах просторной избы обучалась вся первая ступень совместно.
Знать, оказался Егорка бойчей других, коль за короткий срок обскакал всех и в чтении и в чистописании, а таблицу умножения заучил, как «Отче наш», живо прошел все ряды парт, дойдя до последнего — там восседал четвертый класс. Первым быть всегда трудно, но Егор любил быть первым, начало для него всегда было порой вдохновения, какое бы это начало ни было. Никогда не премьерствовал, не задирал носа, но любил поучать. Это любил. Две черты: стараться быть первым и поучать — сохранились у Лежнева и по сей день.
«И подвернулась мне в те поры, — частенько рассказывал профессор Лежнев своим студентам, — книжка, ни дать ни взять, господина Островского. Раскрыл: пьесы!.. И так, друзья, пристрастился к этим пьесам, что хоть бери и ставь, играй кого хочешь: хоть Берендея, хоть Шмыгу, а то и саму Кручинину. И играл, клянусь. «Снегурочку» — наизусть, «Не все коту масленица» — наизусть. Штук шесть — от корки до корки. Островский меня сделал артистом, вот так! С Островского все и началось». Вспоминает Лежнев, как повез однажды Егор-отец своего восьмого или девятого отпрыска в Нижний на ярмарку, а там — театр антрепренера Синельникова. Драмы играл, комедии, а среди них и Островского. Артисты один к одному, сущие сливки. И сводил Егор-старший Егора-младшего в этот театр. Сидел малец на верхотуре, а отец у театра на ступеньках ждал-пождал: самому идти-то совестно было, что мать скажет? Кончилось представление — и кончился для мальца покой. Годы, пока повзрослел, шли мучительно. Ему уже шел восемнадцатый, когда по деревне прошла революция. И улетел Егор Лежнев из родительского гнезда, от пирогов с капустой, от бочажка, где ловил окуньков под корчами, улетел в Питер, только его и видели. В кармане ни гроша, ни шиша. Потом Красная Армия, гражданская. Где только его не мотало! В такие сети попадал, что, казалось, уже и не выкрутишься. Нет, верткий он, Егор Лежнев, расторопный. Башка никогда не подводила, правильную линию умела выбирать. И всегда — на цель. Хорошая башка. И глаз зоркий. С виду незрячий, полусонный, отсутствующий, а посмотрит — и чувствуешь: не глядит, а прицеливается, еще миг — и прострелит насквозь тебя взглядом.