— Начнем, пожалуй? — сказал Рогов и поглядел из-под очков на Лежнева и Красновидова. — Сначала хотелось бы услышать общее мнение в целом, а потом уже о каждом в отдельности.
Красновидову не терпелось узнать мнение профессора, но хмурь на лице Лежнева настораживала.
— Петр Андреевич, — попросил Олег Борисович, — будь добр, огласи, пожалуйста, оценки, которые проставил Егор Егорович.
— А что их Петру Андреевичу оглашать? — пробурчал Лежнев. — Что я, немой?
— Какой-то ты, Егор, сумрачный, — огорченно вставил Рогов, — туча не сотворила бы грозы.
— Какой еще грозы? Печень ноет, вот и сумрачный, дай-ка мне, если есть, грелку с кипятком.
Дали ему грелку. Он вздохнул, выдохнул, потом еще раз вздохнул.
— Наелся блинов, а жарили-то их небось на тавоте. Черт знает, как болит. Так вы насчет общего мнения? Скажу. Не ожидал, вот что. Ко мне в ГИТИС приходили на первый курс, не совру, слабее. Тут все сырое и безграмотное, но живое, а там — наоборот.
Лежнев навалился боком на грелку.
— Ты, Петр, видно, учил их не мастерству, а любви к театру. И правильно делал. И учил, чувствую, не прописями, а прививкой. Эльга… как ее? Никогда не запоминаю фамилий.
— Алиташова, — подсказал Рогов.
— Она самая, Алиташова. Мансийка. Симпатушка такая. Спрашиваю: что исполните? А она мне: хотите, говорит, я расскажу вам, как отец меня в тайгу с собой взял на охоту? Я было плечами пожал, потом говорю: что с тобой делать, рассказывай. И рассказала. Я, дорогие мои коллеги, только Лидию Орлову знаю, которая могла бы так образно, скупо, без жестов и всяких актерских выдумок рассказать. Не только запомнил все до слова — воочию увидел: поля иван-чая и ее в юбчонке выше колен, с поцарапанными босыми ногами, отца с ружьем, собачонку в репьях, покусанную. Смотрю ей в глаза, а там как в немом фильме безмолвно, но зримо течет и раннее детство ее, и нужда, и терпеливое одиночество. Вот вам и Эльга… — Он опять забыл фамилию.
— Алиташова, — улыбнулся Рогов. — Чисто профессорская рассеянность?
— Да. Басню читала Али-та-шо-ва нескладно. Крылов у нее какой-то адаптированный, крестьянский. Но смешно читает девчонка, органично, без наигрыша. И ведать не ведает, что басни исполнять нет ничего труднее. Я, например, никогда не умел, литературщина какая-то лезет. Подлей, Петр, еще кипяточку, болит, злодейка.
Рогов долил грелку.
— Спасибо. Мадам эта из Магадана, — продолжал Лежнев, — предмет раздумий. Единственное, что она почувствовала верно, это то, что конкурс она не пройдет. Жим. Пуста. Темперамент клюквенный, кислый. А сама она какая-то… лепообразная. Ведьму из «Макбета» она, вероятно, и сыграла. Так ведьму и я сыграю, была бы метла. Далее Гитанов. Не годится. У него неисправимый дефект речи. Грассирует и гундосит. Рост, внешность отличные. Что делать?
— Решайте, — сказал Рогов, — может быть, направить к логопеду?
— Добро, если вы за тысячу верст логопеда найдете. Остальные, я считаю, вполне заслуживают проходной балл. Что скажет маэстро Красновидов?
Красновидов, молча сидевший в сторонке, покусывал карандаш, нервничал. В его группе было сложнее. Двое пришли вообще не подготовленные, стихи читали по книжке, прозу путали, прерывались, остальные показались средне, неярко.
Петр Андреевич старался объяснить Олегу Борисовичу:
— Один явился к тебе после ночной смены, он работает на заводе сварщиком. Восемь часов с автогеном, выжат, глаза слезятся, а к тебе пришел. Прямо с работы, только спецовку сбросил.
— Он что, у тебя уже был?
— Конечно. Прибежал, чуть не плачет. Провалился, говорит, с треском, все слова растерял. Он парень способный, хваткий.
— Ну, это один. А остальные? Что с Манюриной?
— Эту отсеивать. — Рогов категорически поставил галочку. — Легкомысленна, ищет знакомств.
— Это еще не самый великий грех, — вставил Лежнев, — ты не в монастырь отбираешь, а в театр. Манюрина молода, как же ей не знакомиться? И хороша собой, по-моему. Это та Манюрина, которая на днях на велосипеде сшибла кого-то?
— Да.
— Хороша-а. Олег, тебе-то она чем не понравилась?
— За душой ничего не увидел. Рассеянна. Читает и смеется. Остановится, спросит: «Не так, Олег Борисович?» — «Не так». — «А как?»
Лежнев расхохотался.
— Молоде-ец Манюрина. Да она же, видишь, сама чувствует, что не так, значит, уже не безнадежна. А как? Ты ей объяснил?
— Объяснил.
— И опять не так? Это не грех. Научим, и будет так. Ставьте ей проходной балл, я знаю таких манюриных, из них актрисы получаются.
Из двадцати одного отобрали восемнадцать. На втором туре решили слушать их сообща.