Лежнев, наверное, проснулся, он всю жизнь встает с петухами. Красновидов глотнул из чайника заварки, на цыпочках прошел до двери. Стараясь не скрипеть, приоткрыл ее, юркнул в коридор. Дежурная по этажу, положив голову на стол, дремала. Он неслышно прошел мимо нее и, подойдя к номеру, где жил Лежнев, тихо постучал.
— Да, да! Входите, дверь не заперта.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Их молчание становилось уже затяжным. И несмотря на то что это тяготило каждого по-своему, ни тот, ни другой не делал попыток нарушить молчания. Выглядело так, что они пришли к какому-то выводу и в выяснении отношений нет потребности. Не так, все не так. Красновидову именно сейчас недоставало общения, духовной поддержки, локтя, на который он мог бы хоть в редких случаях опереться. Казалось, безмолвие Лину вполне устраивало, а Красновидова оно выводило из равновесия своей противоестественностью, искусственным насилием над самим собой. Он был отходчив, Лина это знала, взрывы негодования лишали его власти над собой, но, выплеснувшись, он становился податливым, способным ребячиться, шутить; в неправоте — если действительно был неправ — искренно раскаивался, и если раскаялся, значит, больше подобного не повторится. Лина прекрасно знала, как Олег старался и воздерживаться и гасить семейные распри: ему некогда было заниматься пустяками.
Это, нынешнее молчание он расценивал уже иначе. Тут не пустяк, думал он, Лина с самого приезда в Крутогорск вела себя недопустимо. Ничем не интересовалась, ничего не делала. Олег до сих пор оставался «авосечником», ходил по магазинам, в выходные дни притаскивал с базара чуть ли не мешок картошки, капусты, круп, а ему после ранения категорически запрещено поднимать тяжести. И все молча! Обед варили молча, ели молча. Просыпаясь, перестали говорить «с добрым утром», ложась спать — «спокойной ночи». Он ждал, что Лина заговорит первой. Хотя бы потому, что обычно заговаривал первым он; вот когда вспомнилось, сколько раз он предотвращал взрывы, ссоры и молчанки; дико, если два человека, живя вместе, днями не разговаривают друг с другом. Он не выдерживал и шел на все, чтобы только не было в доме этой гробовой, насильственной, именно насильственной тишины. Но в этот раз они замолкли на несколько недель. Теперь одно уже ее присутствие отнимало у него способность работать, думать, приглашать кого-то в гости, на рюмку водки, он не мог: какая водка, если кусок в горло не лез. Это становилось чем-то похожим на преднамеренное вероломство, коли дошло до того, что семейные отношения мешают делу, так считал Красновидов.
Ангелина Потаповна, со своей стороны, считала, что дни с ее приезда испорчены Олегом. Она не могла и не хотела воспринимать всерьез его паломничество в Крутогорск. Такому артисту, как он, место в столичном театре, а не в этой дыре. Она летела сюда, лелея надежду (он так возносил этой рай в письме) увидеть что-то стабильное, достойное таланта Олега, где и она сможет приложить руки и свои способности. Но тут же ровным счетом ничего нет! Ей казалось, что этот безмолвный ее протест Олег поймет, одумается, и она увезет его отсюда. Куда угодно, только в город, в цивилизацию, где ему не придется ходить по базарам за картошкой. Но этого не произошло, размах его деятельности убеждал ее, что он вконец рехнулся и не уедет отсюда не только через месяц-два — он никогда отсюда не уедет. Погубит талант, здоровье, одичает. И что тогда? Теперь Ангелина Потаповна уверила себя, что говорить с ним и бесполезно и не о чем. Она от своих убеждений не отречется, а он будет продолжать действовать по-своему. Пусть! Ни на какие строительные объекты она не поедет, ничем интересоваться не будет, советов ее Олег может не ждать, пусть живет как знает. Поймет, сам первый заговорит.
И Олег заговорил.
Лина как обычно лежала в постели. Читала «Ричарда Львиное Сердце».
— Ты можешь на несколько минут оторваться от книги? — спросил он, усаживаясь за стол.
Лина обрадовалась. В голосе его она уловила легкие тона миролюбия. И восприняла эти тона, конечно, по-своему: а вдруг? Вдруг одумался, мелькнуло в ее сознании, слишком, наверное, припекли нелады с делами.
— Да, Олег, конечно. — Сложила книгу, сунула под подушку. — Слушаю тебя.
Только держись, приказывала она себе, ни слез, ни сцен, чувствуй себя уверенно.
— Театр нам разрешают.
Красновидов посмотрел на Лину. Впервые за много дней. У нее одрябло лицо и волосы в беспорядке, не расчесаны, плечи утратили округлость, резко сдвинулись вперед, сдавив грудь, в расширившихся вдруг глазах испуг и нескрываемая растерянность. «Все предвидела, но только не это!» — читалось в них.