— Фю-фю-фю, — Стругацкий утопил папиросу в спичечной коробке. — «Не узнаю меж нас Грязного».
— У вас будет еще время его узнать.
— Кому отдать командировку? — спросил, сразу сменив тон.
— Могилевской. Вы ее знаете. В трехдневный срок встанете на воинский учет. Благодарю за приезд и надеюсь, он не окажется бесплодным.
Стругацкий сморщил брови, выискивал, по инерции уже, слова протеста, возмущения, но слова — сейчас он это почувствовал, — даже самые точные или самые резкие, не произведут никакого эффекта.
Красновидов с какою-то забавной наивностью смотрел на остывшее лицо Стругацкого, с которого слетели и фанаберия и кураж; он выжидал, чтобы закрыть за Стругацким дверь. Тот не двигался. Красновидов, с тою же забавностью, указал ему на дверь взглядом.
Стругацкий сказал: «Извините» — и вышел.
Перед зданием театра собралось много народу. Пришли представители общественных и партийных организаций, пришли люди с завода, военные, учащиеся. Буров явился при параде, с букетом цветов. Развернули красное полотнище: «Привет целинникам!» Духовой оркестр не в лад, но изо всех сил поразил тишину раннего июньского утра «Тоской по Родине».
Марш отгремел, капельмейстер ждал указаний. Что-то задерживалось, все посматривали на театральный подъезд. Но двери были закрыты. Прошло еще минут пять. Из служебного входа появилась Могиле века я, торопливо подошла к капельмейстеру, шепнула ему что-то.
Оркестр снова грянул «Тоску». На щербатых ступенях подъездов выстроились посланцы на целину. Их было десять человек. Вид необыкновенный: на всех темно-голубые комбинезоны, сапоги, вещмешки, в руках солдатские плащ-накидки, сумки, чемоданы. Справа по флангу — Красновидов.
Только сейчас, когда он стоял в строю, многие увидели, какого он высокого роста. Заметно было, что у него утомленное лицо, припухшие мешки под глазами. Только губы, твердо сжатые, выявляли бодрость, волю и хорошее настроение.
Замыкающей с левого фланга стояла Шинкарева. Поэт сказал: есть женщины, которых одинаково красят рубище и сапфировая корона. Ксюше комбинезон шел, красили ее кирзовые сапоги, и уж совсем прелестно выглядела цветастая косынка на светлой копне волос. Она стояла именинницей и поминутно встряхивала головой, словно пыталась сбросить, отогнать излишнюю веселость, порхавшую на ее лице. «Тоску по Родине» капельмейстер отмахнул на полутакте. Рогов взял слово.
— Товарищи! Откликаясь на призыв партии и правительства, крутогорцы посылают молодежную группу театра и студии под руководством народного артиста республики Олега Борисовича Красновидова на целину в далекие казахстанские степи. Мы надеемся, что они достойно и с честью пронесут знамя настоящего искусства там, где оно никогда еще не развевалось. Пожелаем им здоровья, не очень тряской дороги и интересных встреч с целинниками.
Ангелина Потаповна, стоявшая в толпе, достала платочек и — вот-вот расплачется — поднесла его к носу. На ступени взошел Буров.
— Позвольте мне, товарищи, от вашего лица выразить слова признательности группе энтузиастов, отбывающих сегодня на самый ответственный участок трудового фронта — к хлеборобам целинных и залежных земель. Вместе с пожеланиями доброго пути трудящиеся города преподнесли своим посланцам небольшой подарок: для них снарядили и отправили на аэродром комплекты кроватей-раскладушек, туристских котелков, одеял, простыней и наволочек, почтовые наборы, медикаменты и библиотеку стихов и прозы.
В толпе зааплодировали.
— Пожелаем, чтобы медикаменты остались неиспользованными, а труд наших посланцев принес бы радость тем, кому доведется побывать на их концертах. — Он повернулся лицом к строю: — Доброго вам пути, дорогие друзья, и благополучного возвращения.
Подошел грузовик. В кузов помогли взобраться женщинам, Герасимова — он ехал на целину с баяном — попросили сыграть отходную, но тут музыканты вновь ахнули «Тоску по Родине», у кого-то не выдержали нервы: «Да заглохните вы на милость, чё заладили». Пустили крепкое словцо, оркестр умолк.