Катафалк содрогался, измученно ныл от резких ударов ветра, непроглядная завеса пыли обложила его со всех сторон. Жирная рыжая пыль просачивалась сквозь пазы и щели в автобус, вихрилась внутри, лезла за шиворот, набивалась в уши, в ноздри, скрипела на зубах, вызывая кашель.
К небу вздымались вороха пыли вперемежку с комьями земли, сухим ковылем и перекати-полем, шквалы ветра обрушивались на автобус, хлестали по бокам, по крыше, бились в днище, шатали, раскачивали, будто целью задались опрокинуть и раздавить его.
Еще три часа назад, в Викторовке, Красновидов, укладывая вещи, слушал по радио Делиба. Художественный руководитель Малого театра Зубов рассказал о только что закончившихся гастролях, о планах на предстоящий сезон. Потом передали прогноз погоды по Кустанайской области: без осадков, температура 39—40 градусов, ветер слабый до умеренного.
До Аманкарагая пятьдесят километров с гаком; гаки в степи совершенно неопределенные. Решили ехать загодя, на новом месте освоить сцену, подготовиться как следует к концерту. Три дня, проведенные на стационаре в Викторовне, дали возможность бригаде отдохнуть от мучительных переездов, накануне сходили в эмтээсовскую баню, постирали портянки, носовые платки, погладили брюки. Актрисы после постирушек привели в порядок руки, сделали маникюр, а мужчины охотно согласились приготовить ужин, выставили бутылку крепленого вина. Геннадий Берзин рассказывал одесские анекдоты «для некурящих», не очень смешные, но настроение было шутливое, доброе, и все от души смеялись. Студиец Валерий Беспалов открыл тайну:
— А знаете, что я заметил? Дорофей Лукьянов, ложась спать, всегда причесывается.
Дорофей Лукьянов, тоже студиец, желая отыграться, бухнул:
— Зато Валерий храпит.
— Этого еще не хватало, — сказал кто-то удрученно.
Пели цыганские романсы и «Уверлея». Отдых взбодрил, даже предстоящая трясучка теперь не казалась такой уж невыносимо противной, тем более что и ветер слабый до умеренного.
Святополк, взмокший и остервенелый, вовсю крутя баранку, рвался вперед. Из уголовных, на счету которого и побеги с добавкой срока, и трудовые отличия с занесением в лагерную карточку, здоровый, нетесаный мужик лет двадцати восьми — тридцати, знающий степь («Во все концы бегал, везде «колючка»), хвастун и пройдоха, Святополк на этот раз почувствовал, что влип накрепко. Дутая удаль его сразу обернулась хамством, шоферское чутье затмилось паническим страхом, суеверное предчувствие какой-то неотвратимости рождало в нем непонятную злобу, он распустил язык, материл степь, автобус, крыл артистов и дурь свою, что впутался в эту разэтакую поездку. Пытаясь увернуться от ударов ветра, он неистово кидал автобус из стороны в сторону, выискивал редкие просветы и, когда находил их, устремлялся вперед, беспощадно газуя, набирал скорость, потом вдруг резко тормозил, так что в автобусе все сваливалось в кучу, и снова бросался в мрачную непроглядь.
Красновидов заметил, что Святополк разнуздался неспроста: он сбился с пути, это совершенно точно. Профессиональное самолюбие болеет — матерый степной ас заблудился и теперь уже не бахвалится: «Вслепую, по нюху, а дорогу найду». Не нашел! Гонит машину бесконтрольно, наугад.
«Сглазил меня кто-то». В нутро Святополка заползали всякие суеверные приметы. Он чадил ядовитой махоркой, дым от нее, смешиваясь с пылью и скопившейся бензиновой гарью, доводил до удушья. Светлану Семенову вконец укачало, она сползла с сиденья на пол, уткнулась головой в колени мужа. Дорофей Лукьянов полез в вещмешок за термосом, но колба, оказалось, от тряски лопнула — и чай пролился.
Святополк хлюпнул носом.
Покрутил на дверце ручку, стекло со скрипом опустилось, и тут же ему в лицо, словно из ведра плеснули, ударила пыльная гуща.
— Мать ее!..
Он поднял стекло и мазнул себя грязной лапой по губам.
— Наелся.
Видимость пропала совсем. Шофер с каждой минутой все больше зверел: набычившись, он смотрел шальными слезящимися глазами в непроглядную тьму, включил фары, но дальше стекла все равно ничего не видел и все же гнал машину по истрескавшейся от солнечного пала земле, нырял в буераки, утопая по кузов в пыли, взбрасывался на кочки. Людей в автобусе швыряло из стороны в сторону. Гнать, только гнать! Застопори, остановись хоть ненадолго — вокруг машины наметет дюну и тогда здравствуй, царство небесное! В свете фар перед стеклом свистопляска мечущихся в воздухе шаров перекати-поля, мотков измельченной сухой травы. Они чудились ему уродливым зверьем, которое кривлялось, ревело, каркало, скреблось по крыше, цеплялось за кузов, а он гонялся за ним, давил колесами, и тогда под днищем что-то орало, гикало, скаты увязали в липком месиве, буксовали, возбуждая в нем отвратительный суеверный страх. «Смерть!» — мелькнуло в отупевшем сознании. Отгоняя несусветную жуть, он закрыл глаза, мотнул головой, тело передернула леденящая дрожь. И в этот миг автобус резко накренился и начал заваливаться. В машине вскрикнули. Святополк, очнувшись, крутанул баранку, заорал: